Сибирские огни, 1984, № 4

Спустя почти сто лет, в 1787 году, знаменитый Жан-Франсуа Лаперуз во время своего кругосветного плавания зашел в залив Де-Кастри и обнаружил там неких людей, назвавших себя «ороча». И это название, впоследствии долго оспари­ ваемое учеными, все же с легкой руки вошло в обиход науки, а в последнее столетие стало и самоназванием немногочисленного дальневосточного народа, который раньше, как полагают специалисты, называл себя «нани»... Велимир Хлебников открыл орочей в начале двадцатого века и ввел их фоль­ клор в культуру. По крайней мере, сделал такую попытку. Не только потому, что поразился силе и красоте азиатского мифа, но и потому, что интерес его к мифу и фольклору был постоянным, последовательным, глубоко осмысленным. В прошлом он прозревал то время, когда люди говорили на одном языке, одинаково предстанляли себе картину мироздания и обладали единой ценностной системой этики и морали, а все это было составляющими мифологического, народного сознания. Хлебников углуб­ лялся в фольклор разных народов с тем, чтобы найти единое звучание мира в слове, найти созвучия в разных национальных культурах, найти точки гар,монии и найти пути их сближения, ибо в том будущем, которому поэт служил самоотверженно и бескорыстно, в том будущем, которым он был полон,— поэт видел человечество только объединенным и только счастливым. Хлебников пытался объединить в творческом слове вещи и явления, существа и предметы, не нарушая их внутренней сути, не обманывая себя подделками, не под­ делывая одно под другое только для того, чтобы творение его выглядело складно и симметрично. Он словно бы старался услышать, понять, разобрать, ЧТО ИМЕННО говорит дерево, снег или огонь, понять и сказать об этом с помощью общечеловеческо­ го языка. Не знаю, насколько попытки его дать общий, единый язык миру были успеш­ ными, но он хотя бы ПЫТАЛСЯ... Он искал этот- язык всеобщего человечества, именно искал, а не изобретал, ибо ему казалось, что язык этот скрыт во всех существующих наречиях под наслоениями разъединяющего быта, требующего «шифровки», что общий язык скрыт «обытовле- нием» слова. И его «заумный» язык был не данью эпатажу, а поиском того слова, которое не подверглось еще разрушающему действию рассудка, отдалившего народ от народа, язык от языка. * Люблю наугад раскрыть его. Углубиться в строку, строфу, поразиться всем ее видом и чувством, чудесной красотой ее непривычности, нерасчетливой искренности, полнотой желания как можно яснее выразить момент жизни... Строфы... Каждая — мир, каждая содержит в себе Путь. ......................................................................... Их отдыха и вздоха Пусть здравствует, трепет неся, тетива, Веселый мотылек Где скачка за лосем еще не наскучила. На край чертополоха И эта охота, где тетерева Задумчиво прилег. Летят на неумное чучело. .................................................................. . . . . . . Русь! Ты вся поцелуй на морозе! О Достоевский-мо бегущей тучи! ' Синеют ночные дорози... О Пушкиноты млеющего полдня! ; ............................ ...... Красные волны Ночь смотрится, как Тютчев, В Замерное безмерным полня. То русскими полны ...................................... ...... Холмы и поля. Строки, подобные тем, на которых теперь раскрылись мне тома его сочинений, не более, чем двери, входы в творчество Велимира Хлебникова. А сам его мир — он составлен из таких же сильных и прекрасных в большинстве своем строк, но много­ слоен, многогранен, таков, что увидеть его можно, только поискав точку зрения, только под определенным углом и в освещении доверия и любопытства, подобного тому, с каким ребенок рассматривает летний луг со всей его растущей, летающей, стрекочущей, ползающей и прочей живностью... Чтобы увериться в цельности Велимира Хлебникова, достаточно перечитать его поэмы о голоде и «Невольничий берег», его стихотворения, отмеченные до сих пор печатью известности, хотя и-не публиковались они. вернее, не переиздавались давно