Сибирские огни, 1984, № 4

и -аргумент в рассуждения Велимира Хлебникова о сути и задачах хуложественнего творчества, о перспективах расширения возможностей русской литературы. Хлебников, очевидно, четко не разделял орочей (нани) и орочонов (эвенков). В статье «Свояси» он. говорит о «сказаниях орочей, древнего Амурского племени», а в заметках «О расширении пределов российской словесности» в связи с Амуром упоминает орочонов. Есть у него и прозаическое произведение, которое называется «Око (Орочонская, повесть)». Это прекрасный, живой, ориентированный на орнаментику фольклора лири­ ческий этюд, монолог, песнь любви, достойная антологий: «Брат! Ты, как красногорлый соловей, боишься своей красоты, робкий краса­ вец. Разве не знаешь, отчего соленый бывает обед: то от слез моих . солона еда. Разве не знаешь, кто робко скрывается в зеленой чаше, когда ты купаешься? —■это я прячусь в густых ивах...» В «Орочонской повести» есть два момента, которые позволяют искать ее истоки все же не в фольклоре орочонов-эвенков, а именно — орочей-нани. Вот они: а) «Он все поет о каких-то двух солнцах, убитых предком. Будто они упали в море и погасли, а третье осталось, и всем стало легче жить...» б) «...пусть подумает, что я выстрелила в небо и на стреле взобралась до туч...» Орочская сказка из книги В. Я. Маргаритова «Об орочах Императорской га­ вани» (СПб, 1888) описывает этот способ путешествия на небо: «...старший брат пустил стрелу вверх, стрела вонзилась в небо и повисла. Сле­ дующий брат пустил свою стрелу и вонзил ее в конец стрелы старшего брата, по­ висшей на небе; третий брат попал в конец стрелы второго и т. д., пока все семь не перестреляли. По этим стрелам, образовавшим таким образом жердь от земли до неба, они один за другим влезли на небо, причем младший, когда лез, собирал позади себя стрелы...» Сюжет с тремя солнцами, два из которых предок сбивает с неба и тем самым позволяет земле остынуть, а жизни зародиться,— проходит у Хлебникова и в «Око», и в незаконченном стихотворении «Пламена...», где говорится: Я издал стон ликуюшей борьбы. Дневная песнь тигра в нем, н рядом свисты соловья. Журчаньем нежным были рядом с ним в грозу дубы. Когда в трех солнц семью направил кол копья... Этот же космический сюжет — основа первого «паруса» «Детей Выдры» и от­ правная точка всей «сверхповести»: «Берег вечно горит, подымая костры огня и бросая потоки лавы в море, волны бьются о красные утесы и черные стены. Три солнца стоят на небе— стражи первых дней земли... ...Над золотым берегом показывается крылатый дух с черным копьем в руке, в глазах его много злой воли. Копье, шумя, летит, и красное солнце падает, точно склоняясь к закату, роняя красный жемчуг в море; земля изменяется и тускнеет. Несколько зеленых травинок показалось на утесе, сразу прыгнув. Потоки птицы. Затем Сын Выдры, вынув копье и шумя черными крылами, темный, смуглый, главы кудрями круглый, ринулся на черное солнце, упираясь о воздух согну­ тыми крыльями, и тоже падает в воды. Приходят олени и звери. Земля сразу темнеет. Небу возвращается голубой блеск. Море из черного с крас­ ными струями стало зеленым... Всюду травы, деревья, рощи берез...». Миф о космической охоте, столь поразивший Велимира Хлебникова, отыскав­ шего небесного стрелка Хадау в этнографических отчетах о далеком и немного­ численном племени орочей,— этот миф известен во многих записях и вариантах. Сам же факт пристального внимания поэта к мифу — и не только орочскому — хочется рассматривать как следствие общей закономерности, которую исчерпывающе определил Карл Маркс, когда писал о том, что мифология в древности была почвой и арсеналом искусства. И не только в древности, мифология опосредованно, через ее отражение и пре­ ображение в литературе и искусстве, остается силою, лежащей в основе особенностей национального характера творчества того или иного народа, лежит в основе того, что красота — где бы и когда бы она ни появилась под руками творпа-челове- ка — равно вос.хишает нас, объединяет нас через времена и пространства. И это про- 136