Сибирские огни, 1984, № 4

Ну, и конечно, не мог не вспомниться Сан Саныч, потому что день е него и начался. И дела-то всего, что встретились и поздорова­ лись, а радости — до небес. Вот как все получается: в юности такие веши решались в момент, а чем ближе к старости, тем событие со­ зревает дольше. ...Иногда его можно встретить на той тропочке, если ходить по ней каждый день. Замечаю его издалека; ходит быстро, косолапо, по­ давшись вперед и задевая портфелем кусты,— так ходят по лесу или по квартире, не ощущая чужих глаз. Мы стали здороваться недавно — он с вежливым вниманием, я — с печальным, усталым видом. Мне не надо этот вид создавать; печаль и усталость всегда при мне, или я при них. Но не только они, конечно. Живет и волнение — адское, от которого подкашиваются но­ ги и дрожат губы — стоит ему мелькнуть где-нибудь впереди. Живет и счастье, светлое, детское, когда надеешься на все подряд, что толь­ ко ни родится в мыслях. Многое появляется во мне, когда ноги сту­ пают по заветной тропке, среди сосен и берез, а душа грустит и вол­ нуется— этакие невидимые и ненужные миру чары и сокровища женской души. ...Холод отступил, но пощипывало глаза, видно, снег смешался с тушью на ресницах. Спине стало даже жарко — впору снимать курт­ ку, а на сердце радостно, умиротворенно, наверное, от лесного одино­ чества и тишины; таинственный сумрак пересыпался вокруг меня, как песок в ладонях; то справа, то слева казался гуще, пока совсем не уплотнился в розовеющую снегом темноту. Действительно, стало уже совершенно темно, а снег из густых и крупных хлопьев превратился в такую же густую, мучнистую заве­ су, которая нет-нет да н вскруживалась возле меня, будто кто-то свер­ ху пытался поднять тяжелый белый занавес; на мгновение кончик его приподнимался, а потом еще плотнее падал вниз. Внезапно я задохнулась и отпрянула назад: обжигающий ветер ударил в лицо, с силой залопотало вокруг, запрыгало — море не море, пена не пена — воющее, удушающее месиво ветра и колючего белого дыма, меня подхватило, бросило вперед, подальше от спасительного полога леса. Изворачиваясь под стужей, бьющей в лицо, я завертелась как волчок, а ветер вертелся еще быстрее. Он был всюду, вокруг, во всем: в моментально окоченевших руках и ногах, в оглохших ушах и ос­ лепших глазах. Прошло несколько мгновений прежде, чем я очнулась и смогла сделать хоть шаг, и тут же вгрызлась в сугроб по колено и оста­ новилась окончательно, бросив сумку к ногам. Воротник не поднимал­ ся, он был маленький, трикотажный, на молнии, плотно сидел на шее, а затылку и ушам спасенья от ветра не было. Шапка, натянутая на лоб, мало помогала, и я подумала, не достать ли из сумки пододеяль­ ник да не закутать ли им голову, но, кажется, рассмеялась этой мысли. Изловчись я это сделать на ветру, рвущем меня саму на части, на кого бы я стала походить: на призрак, которым пугали нас в детстве, или на отступающего из Москвы француза? А впрочем, было не до смеха. Снег налипал на меня со всех сторон, ветер валил с ног, еще минута, другая — и можно просто-напросто превратиться в сугроб. «Белым саваном поле одето...» — какой-то сонный, ленивый ритм установился в голове, надоедливо, как бывает, в тихие спокойные минуты возникает назойливое, скачущее, неотвяз­ ное мельтешение из цветных пятен и неслышных звуков. А тут, когда вокруг все вертится и беснуется, в мозгу — как нудный речитатив или противная команда при аутотренинге; бе-лым са-ва-ном по-ле по-кры- то... Господи, и саван в сумке лежит, утром найдут меня здесь, ка:-^ мерзлую кочерыжку, раскроют сумку и скажут: простыни на смерть взяла. Чушь какая-то. А спирт зачем, а яблоки,— может, мне сейчас и помянуть себя? Не помяну, так согреюсь... Сквозь эти дурацкие мыс­ ли все вилась и вилась строчка... поле одето... поле покрыто... При чем тут поле? Где, собственно, поле, если я в лесу? И откуда ветер, только