Сибирские огни, 1984, № 4

Черт побери, ты это или не ты? Сейчас тряхну тебя, заору, и ты опять станешь как раньше, когда была моя власть, мое чудо, моя лю­ бовь. Куда^ денется вся твоя прибранность! И пусть раскисший, рас­ хваставшийся Василий обалдеет, когда я встряхну тебя от этого сна. — Ладно,— сказал Василий, вставая,— мы пошли. Не в последний раз видимся. Рыба ждет. Крыльцо было скрипучее. Василий уже грузно сходил со ступенек, а он задержался на пороге, дернулся вернуться, но женщина, сняв со стола чайник и поставив его на печь, шла следом', шла такой чужой, не Тининой походкой, что он вдруг подумал — не она. Не могла взъеро­ шенная Тини так ходить по земле! Могла доить коров, могла мягко, по-белозерски говорить, пригощать здешних мужиков, но так ходить — не могла! И враз успокоившись, он решил, что завтра придет, расскажет Алене о своих нелепых терзаниях, и они вместе посмеются над всем этим. Он пришел назавтра, потом еще, сидел у нее за чаем или на пери­ лах крыльца и по-прежнему вглядывался в нее, как в первый раз. А потом метался по ночам в своей избе на юру, дымил трубкой до тошноты, нагнетал страсти, боли, надеясь, что она почувствует их, как раньше, и не выдержит, прибежит. Только этого он и хотел от нее: чтобы не выдержала, прибежала... Он жил здесь уже тьму времени, но даж е не раскрыл папку и ни разу не потянулся за ручкой. Это было скверно — тратить так время, но он не мог ничего делать, пока Тини была сама по себе, без его прощения, опеки, любви... Конечно, Тини знала о его Белозерье. Читала его рассказы, да и он много говорил ей об этих краях, особенно в ту осень, когда приехал к ней в последний раз. Он даже подарил ей рисунок вот этой избы на юру, ничейной, брошенной, что была его убежищем от всех напастей. Потом таким убежищем стала Тини... Ну да, в ту осень он без конца рассказывал ей о деревне, о том, как его здесь любят и ждут; рассказывал о Василии и Любаше, и даже о Тоне — что у них было в ту ливневую ночь. Он уехал тогда наутро, а Тоня мчалась на лошади к пристани и поспела к отплытию. Глаза у нее были невозможные, будто мир кончался для нее в эти секунды. А может, ему тогда показалось: и невозможные Тонины глаза, и загнан­ ная лошадь? Он ведь любил видеть себя причиной всего. Любил, чтобы от него, как от ветра, все крушилось, бесновалось. Но, видно, с Тоней не показалось, вот ведь сорвалась, уехала. Было безумием рассказывать тогда все это Тини, но он говорил ей обо всем подряд, что мог вспомнить ив своей запутанной жизни. Она любила слушать. Когда слушала — бывала в его власти, все принимала, всему верила. А стоило написать все это на бумаге... Он ненавидел Тини за то, что она не верила в его талант. Никогда не верила, даже в самые священные мгновенья, когда верила, что он — бог. Бог, но не писатель. Он ненавидел ее за это. И презирал. И ездил к ней ради это­ го через весь белый свет, бросая все, ездил, чтобы сломать ее, а потом только молиться ей. Но безуспешно. Та же неудача, что и сейчас. Он жил трудно, непонятно для людей и привык к победам. В сущ­ ности, ему было все равно, кого покорять: мужчин или женщин, умных или дураков. Приручив, заставив их слушать себя, он бросал их и, уезжая, знал, что здесь о нем будут говорить долго и восхищенно. Всю’ жизнь было так. А с Тини выходило как-то по-другому. В ней было слишком много всего: упрямства, доверия, отчаянности. Она меньше знала, чем предугадывала, а сомневаясь, слепо верила — оттого их от­ ношения с самого начала были чрезмерными и мучительными, ы ь