Сибирские огни, 1984, № 3

Литературовед как будто поставил своей задачей доказать нам всем, что Алтай ничем не отличается от любого другого уголка Сибири. И если бьл ему в этот момент крикнули из зала, что в Горно-Алтайске нет зооь^арка, то он бы пообещал исправить этот досадный просчет. ' . . . Литературовед выполнял некий ритуальный танец и, сам того не желая, перечис­ ляя ученых, писателей, художников, он принижал и делал обыденным чувства, рож ­ денные пением кайчи, измельчал их до статистической цифири... Литературовед выступал значительно дольше кайчи. Он невольно внес элемент относительности в пение, во впечатление от Калкина, низведя уникальный кай до этнографической диковины, до умилительной черточки-приметы прошлого, до музей­ ной безделицы, неэстетичность которой для европейского уха извинительна, вследствие тяжелого и темного прошлого Горного Алтая. Я совершенно убежден, что литературовед делал все это с- добрыми намерения­ ми. Для него, прочитавшего ровно столько книг, сколько нужно, чтобы посчитать себя образованным, кайчи — обыденность, часть прошлого. А что греха таить, многие еще по отношению к прошлому занимают лобовую позицию: прошлое существует только для того, чтобы его преодолевать! А наследие прошлого понимают кйк скопище всего самого консервативного и негативного, • Я убежден, что литературовед и в мыслях не держал как-то принизить песнь Алексея Григорьевича. Но от этого легче яе становится. Оказывается, одно дело — широковещательно прокламировать народное как «основу основ», как «исток и кор­ ни», а совсем другое— любить... И все же те, кто выступал после ритуальной речи литературоведа, должны были быть ему благодарны, он создал промежуток, паузу, между пением-каем и дальней­ шим шелестом лирики, дальнейшим демонстрированием «куриных богов». будь этой паузы, нам пришлось бы трудно. Боюсь, зал бы ничего всерьез не услышал и не уви­ дел, оставаясь полностью прд впечатлением вьлсокой естественности звуков го­ лоса кайчи. На следующий день Алексей Григорьевич выступал на телевидении. Пение его сопровождалось алтайскими пейзажами, шумом рек и тайга, голосами птиц. Но не' только это сделало выступление удачным, главное то, что вместе с кайчи выступал и наш старейшина, создатель «Великого кочевья», друг Алтая, оказавший неоценимую помошь в становлении и развитии новой алтайской культуры,— Афанасий Лазаревич Коптелов. Согласие и взаимообогащающая гармония была в их выступлениях, словах, в самом подходе к Алтаю. И мощная волна сказания о богатырских- делах Когутея-Мергена естественно отозвалась в словах Афанасия Лазаревича о Сартакпае-Строителе, о созидательной силе народного духа, о том, что теперь весь Алтай,— вся его заново расцветающая культура, слитая воедино с делами чабанов, земледельцев, охотников — точно Сартак- пай, своею рукою проводит дороги к новой жизни... Алтайские деревья стоят у избы Коптелова на станции Издревая. Их жизнь, их зелень, их шум и цветение окружают его. Он всегда осенен памятью земли, дорогой его сердцу. Эти деревья — знак всегдашней неотделенности Афанасия Лазаревича от Золотого Алтая, от земли, преображенной, не только на его паьмяти, но и силою его души... Силами русских сибирских литераторов... Иван Евдокимович Ерошин... Отзыв Ромена Роллана о его книге «Песни Алтая» теперь стал фактом более известным, чем сами стихи сибирского поэта. Бпрочем, «Песни Алтая»— известны, но известность их другая и, может быть, самая желанная. Эти стихи разошлись в поэтических поисках и обретениях новых алтайских поэтов — и так радостно бывает услышать голос Ивана Евдокимовича ч тонкой и доброй лирике Аржана .Адарова, в афористических фольклорных стихах Бориса Укачина, в орнаментированных ритуальными текстами циклах Бронтоя Бедю- рова, в простодушно-жизненных зарисовках Таныспая Шинжина... Павел Кучияк говорил, по свидетельству современников, о том, что Ерошин открыл для профессиональных алтайских литераторов взгляд на алтайскую песщо