Сибирские огни, 1984, № 3

Возможно, мысль его содержалась в самом акте творения, в страстном желании заменить гнусную царицу на хорошего своего крестьянского царя... Но понял он, что царь останется царем. Понял, что, кого ни посади на царское место,— изменится только обличье, имя, но не суть. И из головы нового царя всегда будут глядеть глаза старого. Можно только гадать — почему родился такой портрет, толковать о том, что не­ сет замысел художника, что может нести... Но придет ли кому-нибудь в голову— ОТМЫТЬ верхний слой и восстановить в подлинном виде, скрытый неумелыми мазками парадный, стандартный, бездарный, но ПОДЛИННЫЙ портрет императрицы? Равно — не придет никому в голову и докончить труд неизвестного русского гения — окончательно утопить в шерсти самодержавные глаза. Казалось бы, чего про­ ще, а все погибнет. Лимонадный собор. Глаза императрицы. Батюшков в бурьяне. Трактор в ша­ манском речении. Все это только кажется простым, очевидным, а на самом деле — оказывается невероятно сложным. Здесь можно' вспомнить о судьбе уникальнейшей Зашиверской церкви, вывезен­ ной с Севера в Новосибирск с благим намерением — сделать ее центром архитектур­ но-этнографического музея под открытым небом. Теперь этого памятника нет нигде. Есть только книга о нем, есть только груда бревен, безгласно ждущих решения своей судьбы. ■Портрет Емельяна Пугачева помещен в музей, охраняется не только законом, по и температурным режимом, надзором реставраторов, сигнализацией, замками и смотрителями. Портрет вписан в культуру. Стал ее достоянием. Вот это, наверное, и есть настоящее, правильнбе отношение к памятнику: остановить, разрушение, сохра­ нить в том виде, в каком мы застали памятник, оставить в нем рею совокупность сле­ дов истории, времени... / И тем не менее сам я убрал трактор из речений старого шамана. Не могла душа моя смириться с «лимонадным заводом» в его ритуальных текстах. Я понимал, чч» поступал неправильно, я все понимал, но душа моя не могла смириться со звоном бутылочного дерева в лесу Лукоморья — диком, дремучем, естественном... Вполне вероятно, что потому я не получился у меня экзотический очерк о жизни Старого Кама, не получился таким, каким виделся. А писать его таким, каким он должен был видеться, у меня не было интереса. Реальная картина: Старый Кам в разрозненном, довольно уже ветхом, облаче­ нии, тяжело, с хриплой одышкой вращаясь, постукивая колотушкой в бессмысленный бубен, топчется на высоком берегу реки. Он так встречает прибывающие пароходы с туристами. И, естественно, бывает туристами восторженно принят, напоен водкой. Эта картина окончательно отвратила меня своей внутренней обманностью, обе сторо­ ны ^ и туристы, и Старый Кам — в этом контакте выглядели одинаково жалкими.» Так и остались, приведенные в порядок, страницы с записями его речений, не­ многие из которых даны в этой главе. Когда я теперь перечитываю их, вчувствыва- юсь, продираюсь через собственное, не всегда глубокое понимание, то вспоминаю не только Старого Кама, не только свое молодое желание написать о нем очерк и тем самым как бы выступить от имени истаявшего мира, где верили в преображающую силу звучащего слова, верили в возможность личностного, духовного контакта с при­ родой, верили в то, что можно испросить у нее помощи в определенном деле... Нет, я теперь вспоминаю почему-то еще и другое. Рука тянется к пожелтевшим страницам’ Велимира Хлебникова — замечательного Посредника между обыденным и чудесным, великого шамана русской поэзии... «о, ручей, я иду к счастью. О, белки, я иду „ . ' к счастью! Ме задевайте о мои ноги, травки, не замедляйте счастья.»