Сибирские огни, 1984, № 3

ся, как сообьцил томским ученым в конце семидесятых годов мой ровесник ханты Миха- ил Лемпин... Б ш ли он лично уверен в этом — трудно судить. Но этот научный факт говорит о том, что все меняется, но остается жив бородатый собеседник, обогашав- ший сведениями ученых прошлого. Читаешь о Сибири смотришь фильмы — сплошь и рядом проглядывает его хитрая усмешка, ароблескивает его природный юмор. Развесистая «сибириатина» не сходит с кино- и геле.экранов, украшает книги о нашем крае, в них если и есть нечто подлинно сибирское, так это может быть толь­ ко лес,.ставший бумагой, на которой эти сочинения напечатаны. Многие слышали зврн, да не знают где и что звенит. А звенит злато-серебряною листвою лукоморский Дуб Зеленый. Высится могучий — от земли до неба. Заслышишь его шум, но и на доброй лошадке будешь скакать три дня и три ночи, пока увидишь его среди долины ровный на бугре, крона его — как шумный, богато населенный остров в небесном океане... А что там за река протекает рядом — Тахмин? Обь? Коссин? Лена? Не каждый увидит его обитателей, не всякому дано, но и тот, кто увидит,— увидит только свое. Русский христолюбивый витязь озирает дуб из-под богатырской рукавицы... Князь, рожденный воображением графа, видит его то мертвым, то оживающим одной ветвью... Дитя человеческое сидит у неоглядного дубового ствола, а там, где-то на вер­ хуш ке—-ворон в красных сапогах, в позолоченных серьгах, сидит ворон на дубу и играет во трубу, во серебряную, песню ладную, песню складную... Русалка при лунном свете, закутавшись в листву, поглядывает на хоровод деву­ шек и парней... видится ищущему свои, путн — сундук на кованых цепях. А в том сундуке .заяц, а в том зайце утка, а в той утке — яйцо, а в том яйц е— игла, на острие которой — смерть Кашея Бессмертного... На ветвях дуба укрываются красны девицы от злодеев-преследователей, порою там уж и ступить некуда — весь дуб нз красных девиц. Но бывает тут и пустынно. Прислушайся, и дуб тебе сам поведает о том, что под его корнями зарыт клад. . Постучи по его стволу — и к вершине дуба пристанет летающий корабль., чтобы унг- сти тебя с верными товарищами в дальние страны добывать нареченную. А в иной день тут — сборище нечистой силы, не потому ль дуб этот в пятнадцать, двадцать, а то и двадцать пять обхватов вырывал с корнями Иван — крестьянский сын для испытания своей моши. Не к этому ля дубу через Врынские леса продирался на богатырском коне старый казак Илья Муромец, и не с трго ль дуба завидел его Соловей-разбойник; засвистел соловей по-соловьиному, зашипел проклятый по-змеи- ному, закричала собака по-звериному... Не по тому ли самому дубу, воображая свою песнь проросшим в небеса древом, скакал другой соловей — соловей старого времени, который, если кому хотел песнь воспеть, то растекался мыслию, подобно дереву, связуя землю и небеса, рыскал волком в возлетал сизым орлом... А за Д у б ом— другие деревья, А за деревьями Лукоморья — живой лес... В русских сказках мы видим Древо не только в его разном возрасте и в разные времена бытия человеческого духа, но и в разных отношениях с человеком. Здесь первоначальное знаняе о кровных связях всего живого расслоилось, превратилось в обычай, поверье, ритуал, лишилось осознаваемого асходного содер­ жания и стало внако*!. Смена идеологий понудила к смене отношений к Древу и к его обитателям, преобразив Певца-Волхва старого времени в Соловья-разбойниха-шамана. побивае­ мого каленою стрелою... Оформление изначального знания как мифа,, преображение мифа а ритуалы (в том числе и шаманский), а далее - отделение словесного сюжета ритуала и .бытование