Сибирские огни, 1984, № 2

Уселись под елью, Позавтракали... Но сразу же после этого они вместе гоняли мяч на спортивной •площадке, только пыль стояла столбом. А вернувщись из школы, пасли коров, пекли в костре картошку и молодую сладкую кукурузу, которую вместе таскали украдкой, чаще всего с помещичьего поля. Вместе дергали девчонок за косы. Играли в «жмурки», индейцев или войну. В сентябре 1939 года Сташек должен был пойти в гимназию. Его даже приняли. Отец заплатил за учебу, хотя, честно говоря, не очень-то хотел, чтобы его сын учился дальше. «А кто на хозяйстве останется?»,— упорствовал он, кЬгда мать все же настаивала отдать сына в гимназию. Война!, Весь прежний мир Сташека перевернулся вверх ногами. 'Впрочем, не только Сташека. Война играла судьбами людей, как буря осенними листьями, раскидала поляков по всему свету... . , . Эшелон с переселенцами, в котором оказалась семья Родаков, направлялся в Канск, что неподалеку от Иркутска. А от железнодо­ рожной станции их еще почти две недели везли санями до затеряв­ шейся в лиственнично-кедровой тайге реки Пойма. Там, на берегу ее, когда пришла их первая, запоздалая, но буйная сибирская весна — похоронили мать. Отеп говорил, что мама простудилась и заболела гриппом. А Сташек был уверен, что мать умерла от тоски. Уже на Подолии она тосковала по Калиновой. Там остался ее мир, край ее молодости. Это она привила Сташеку любовь и привязанность к этой бедной деревушке у подножия горы, к ее жителям, к солнцу и природе. К усатому деду Леону, к бойкой, как живчик, и бедной, как церков­ ная мышь, бабке Хухлине. К белокаменному, окаймленному кленовым лесом старому монастырю на Барковской горе. К вишневому саду, к Стругу. Если позднее,- во время своих скитаний он пытался предста­ вить себе Подьшу, то всегда вспоминал родную Калинову в солнечное, весеннее, росистое утро. Такой образ Польши передала ему мать. Когда в июле сорок четвертого года он вошел с Войском Польским в Люблин, то. написал письмо родным. Сообщил номер полевой почты. Ответ получил уже под Варшавой, на Праге. Дядя Изидор писал; «Слава Иисусу Христу. Здравствуй, дорогой племянник. Слава богу, хоть ты нашелся. Мы все здесь скорбим по Тосе, твоей матери, а нашей дорогой сестре. Не вернется уже к нам никогда. И лежит где-то там далеко. А у нас тоже несчастье за несчастьем. Стефана, дядю твоего, немец в лагерь вывез и что с ним — неизвестно. Ты пишешь, что не имеешь никаких известий о своем отце. Мы тоже ничего о нем не зна­ ем. Пока ты не написал, мы думали, что вы все вместе и, может быть, когда-нибудь увидимся. А может, Сташек, выхлопочешь хотя бы пару деньков отпуска и навестишь нас? Вот бы дедушка с бабушкой обрадо­ вались! Ослабли немного на ноги, но держатся. А дедушка твой Я«, со стороны отца — умерли. А дядю Антека, старшего брата твоего отца, застрелили, уже после прихода русских. Свои его убили, у нас тут даже между соседями нет до сих пор мира и все из-за политики. Что собираешься делать после армии? В случае чего, не раздумывай, а ^ приезжай в Калинову. Как-нибудь проживем. И будь, поосторожнее, ^ дорогой племянник, ты ведь у нас один остался. Все мы здесь удивля- емся, как тебя, такого молодого, взяли на войну, но что поделаешь; Пиши нам. А мы, если узнаем что-нибудь о твоем отце, напишем тебе. И все здесь тебе сердечно кланяются. Да хранит тебя пресвятая дева Борковская, дорогой племянник. Твой дядя Изидор и дедушка из Калиновой». Родак носил это письмо с собой и часто перечитывал его. Как будто бы ему протянули руку, как будто бы связали концы порванной нити...