Сибирские огни, 1984, № 2

'здорово-естественному человеку, с которого и начинала всегда исследование всех вопро­ сов наша литература и к которому эти ис­ следования и вела, опять к тому что «всегда знали». Но это возвращение не в старый свой след, а естественное продолже­ ние, крепкой традиционной дороги, по которой только и можно идти без риска сбиться и заплутать. Путь, пройденный ли­ тературой в собеседовании с природой, ис­ подволь переменил ее всю. С. Залыгин, чуткий к таким переменам художник, знающий землю профессиональ­ ным знанием агронома и большого ■ писа- ' теля, однажды в разговоре о художествен­ ных исканиях современной прозы, в част- ■йости о пейзаже в ее контексте, точно заметил: «Пейзаж — это плоскость, карти­ на, на^фоне которой и под впечатлением которой находится герой произведения и уж, конечно, сам автор. Описание приро­ ды.... это та земная среда, в которую герой ’ входит составной частью. Мне кажется, в советской литературе познание той сре­ ды, и в то же время приобщение к ней героя идет гораздо дальше, чем это было в нашей классике. Достаточно вспомнить При­ швина, Арсеньева, Паустовского. Так и дол­ жно быть: чем дальше человек продвига­ ется в научном .понимании ’ природы, тем объемнее и многогранней становится у него восприятие природы». Пришвин в этом ряду — явление наибо­ лее замечательное. Он достигал уже не только диалога — казалось, что природа в нем обретала право на монолог, что это и не художник даже говорил, а его уста­ ми — сами обретщие речь камни, птицы, муравьи, болотные кочки, собаки и кусты орешника. Явление, еще не имевшее анало­ гия в наиьей литературе. Но и все замеча­ ние Залыгина верно по Сути. Достаточно прочесть у Астафьева главу из «Царь-ры­ бы»— «Капля», чтобы понять, как жадно и полно услышал человек природу, как со­ единился с нею до зябкого чувства совер­ шенной слиянности, как в самом деле из­ менились функции пейзажа, чтобы не сказать, что пейзаж в старом, разумении, как декорация, место действия, «горлыш­ ко бутылки и тень мельничного колеса», почти исчез, отмер, стал чистым малопро­ дуктивным приемом. Как понемногу ушли из литературы и антропоцентрические ме­ тафоры, и герои вроде «Каштанки» и «Холстомера», думавшие еще вполне по- человечески. , Белый Бим Г., Троепольского был уже другой культуры и не судил че- ‘ловечество на языке самого человечества — ему доставало своего собачьего вырази­ тельного молчания и поступка. Теперь не кажется фантастическим да­ же предположение, что природа через обостренное чутье человека сама впервые осознает себя (ведь есть же опыт Пришви­ на!), и все экологические проблемы — это ее рефлекс самозащиты, напоминание, что она не полигон для испытаний, а рав- ноправный^ собеседник, иногда решающий­ ся на крайние меры, чтобы напомнить эту простую истину самонадеянному человеку, как в хорошей повести красноярского пи­ сателя О. Корабельникова «Башня птиц», где герой проводит несколько фантастиче­ ских дней в как будто привычном лесу, и природа принимает его в свое, тело с такой полнотой, что по возвращении героя з город его приходится определять в лечеб­ ницу, хотя он только тому и научился, что деревья и травы «говорят с ним на своем языке, и все слова понятны ему, и нет нуж­ ды называть живых существ придуманны- .ми людьми именами, ибо и он сам, и все они — едины и неразделимы. Все, что ды­ шит, растет, движется, все, что рождается," изменяется, обращается в прах и снова возрождается, все это отэмикроба до кита было им, Егором, и он был всем этим, живым, вечным». Это ведь почти то же тургеневское суж: дение о единстве, но если там все-таки слышалась нота снисхождения (человек позволял природе быть ему равной), то тут слышно подлинное равноправие,' осоз­ нанное единство, восхождение к ' себе из природы, а не снисхождение из себя к ней. Это, в сущности, один день мысли челове­ ка с утра до вечера, но день этот длится, по слову Пастернака, «дольше века». И не зря, очевидно, Ч. .Айтматов взял именно эти пастернаковские стихи для имени свое­ го романа («И дольше века длится день»), чтобы с тревожной резкостью н честной неуклончивостью показать, что ждет че­ ловека, если,живая и естественно длитель­ ная сй^зь с корневой культурой и довер­ чиво уважительным восприятием отчей зе.мли будет нарушена,— какое извращение и какая нравственная пустыня. Экологическое самосознание человека миновало бессознательную стадию, кото­ рая так живо отпечатлелась в многосторон­ ней книге Афанасьева, и теперь, через множество примеров научных и художест­ венных опытов анализа, приходит к поре синтеза — и синтеза тем более важного, что совершается он не одним усилием ума, а словно обоюдными, встречными движе­ ниями природы и человека. И об этих обо. юдных встречах опять же вернее всего свидетельствует открытый миру, прозорли­ вый и тайно слышащий художник. Но пока эти свидетельства робки и слов­ но разведочны. Кажется, эта область зна­ ния требует и существенных качественны.х ' перемен в самих способах выражения, по­ тому что остается впечатление, будто сло­ во в таких записях больше скрывает, чем говорит, зовет в час не мысль, а воспоми­ нание, чтобы мы могли почувствовать впе­ чатление художника всем составом своих чувств разом. . Сказочно богатый языком и чутьем к- истине, Б. В. Шергин как будто позабыл- все свое умение, когда писал свой сокро­ венный час синтеза и медленно, слово за словом светлел, выговариваясь: «Я как бы видел суть вещей. Я глядел на те же де­ ревья, на ту же землю, на те же воды, которые видел много раз, но в эти (не знаю часы или минуты) все становилось не тем. Глаза как бы переставали глядеть, уступая .место иному зрению... Был сентябрь, конец месяц*.. Я брел тихо, Дейь склонялся к вечеру. Безлюдно, безглагольно. Бурая земля, черная вода, голые деревья. Я' с трудом передвигал ноги. Но вдруг все на­ чало изменяться передо мною. Преславно стало вокруг. Как бы .завесы открылись, раздернулись. Все стало несказанно тор