Сибирские огни, 1984, № 2

географических открытий и материк был неведом, как Новая Гвинея. . А, может быть, наши художники «от­ крывали» такие земли именно тогда, когда в них возникала прямая потребность — когда память начинала тосковать по цель­ ности, по успокоительно-надежному, едине­ нию со всем й<ивым миром, которое нам всегда мнятся в прошлом. И кажется, всег­ да, с самого первого осознания проблемы взаимосвязи человека с природой, мы не­ избежно, хоть и бессознательно, оппониро­ вали западному толкованию этого диалога. Иронически точный П. Валери писал, на­ пример: «Самая наивная склонность — та, которая каждые тридцать лет побуждает открыть «природу»... Мысль о возвраще­ нии к девственному естеству исполнена опьяняющей . силы. Мы воображаем, что такая девственность существует. Но море, деревья, светила — и особенно глаз челове­ ческий,— все это искусственно» (подчерк­ нуто П. Валери). Возможно, для нас этой цикличности — тридцать лет — было еще не время, и мы открывали природу впервые, но скорее всего мы всегда относились к диалогу с ней без -благотворительного высокомерия. Вот мальчик у М. Пруста в эссе «О чте­ нии» не просто читает, а священнодейству­ ет на лужайке, радуясь дивной наполнен­ ности книжной реальности, и когда «пчела или луч солнца» заставляют его пересесть, он досадливо морщится и торопится укрыться от дня и света, от всего этого ликующего беспорядка, ради иллюзорной стройности книжной вселенной. А вот другой читатель на другой лу­ жайке — И. А. Бунин: «Я читал, жил чу­ жими выдумками, а поле, усадьба, дерев­ ня, .мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака — все жило своей собственной на­ стоящей жизнью, И вот я внезапно почув­ ствовал это и очнулся от книжного наваж­ дения, отбросил книгу в оолому и с удив­ лением и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слы­ шу, обоняю — главное, чувствую что-то необыкновенно сложное, то глубокое, чу­ десное, невыразимое, что есть в жизни и во. мне самом и о чем никогда не пишут как следует в книгах». Оба потом уже не забудут этого чте­ ния, но Пруст ртблагодарит тогдашние светлые часы книжных прозрений точней­ шей беллетризацией всей паутинно-слож­ ной жизни современного ему света, пост­ роив из нее цикл блестящих романов, а Бунин всю жизнь будет пытаться напи­ сать потрясшее его тогда внекнижное «не­ выразимое». Они вроде шли из одной точ­ ки, но в противоположные стороны. Если поглядеть примеры поближе во вре-- мени, то можно увидеть детский мир Ж.-П, Сартра, который в автобиографической книге «Слова» пишет: «Я не ковырялся в земле, не разорял гнезд, не собирал ра­ стений, не стрелял из рогатки в птиц. Книги были для меня птицами и гнезда­ ми... конюшней и полями». И отсюда у не­ го и вывод совершенно естественный: «Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, раз­ графленный, осмысленный... Вот откуда взялся во мне тот идеализм,' на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия». А рядом его' младший' современник В. П. Астафьев с полноцветным «Последним по­ клоном», 'где как раз в изобилии и земля, и гнезда, и птицы, и конюшни, и поля. И тоже очень естественный вывод, который Астафьев мог бы записать в конце «По­ следнего поклона»: «вот,откуда взялся во мне тот реализм, здоровому делу которого я отдал три десятилетия». Внешне это как будто не имеет отноше­ ния ни к экогологии, ни к биосфере, а только к национально-мировоззренческим тенден­ циям, но именно внешне не имеет, а внут­ ренне как раз нерасторжимо связано. Мы действительно специально не думали, что человек— биологическое существо, но само это наше существо было умнее И .памятли­ вее сознания и чаще оглядывалось на природу. Во всяком случае русскому крестьянину никогда не надо было объяс­ нять этого — он всегда жил целостно-орга­ нической жизнью. И не только в давние времена, художественно-этическую память которых по крохам суммировал А. Афа­ насьев или открывал на Белрм море Мак­ симов, но и во времена самые недавние. 6 30-е годы Пришвин в «Жень-шене» пред­ ставлял такой опыт совершенной сопри- родности человека, что уже граница не только между животным и человеком, но и между живым и неживым в природе ка­ залась почти неуловима, и герой книги мог слышать сердце камня и понимать его как свое. Тогда же и позднее в книгах Плато­ нова дети разговаривали с жуками и чер­ вяками, а мужики с темнотой и звездами, так же, как пращуры у Афанасьева или как королевич Елисей у Пушкина, вопро­ шающий ветер и луну как наиболее зорких свидетелей человеческой жизни. Да и всегда, кажется, литература рус­ ская диалог этот держала в душе -и при удобном случае о нем напоминала. Если открыть сейчас, положим, тургеневскую рецензию на «Записки ружейного охотни­ ка» Аксакова, то окажется, что она на­ писана со всею остротою сегодняшнйй мысли и одною ■посылкой даже странно совпадает с замечанием Битова, словно они в один день друг за другом писали. «Человека,—^^писал тогда Тургенев,— не мо­ жет не занимать природа, он связан с нею тысячью неразрывных нитей: он -сын ее... Все мы только любим ■природу... но в этой любв-и часто бывает много эгоизма. А имен­ но, мы любим природу в отношении к нам; мы глядим на нее, как на пьедестал наш». Ну, сейчас, положим, это горделивое при­ тязание («Мы не можей ждать милостей от природы...») уже реже проявляется, во всяком случае, откровенно не демонстри­ руется, но замечание об эгоизме по-преж­ нему очень актуально, и уже этим статья хороша и важна. А далее Тургенев пишет: «Бесспорно вся она (природа.— В. А.) со­ ставляет. однр великое, стройное целое — каждая точка в ней соединена ' со всеми другими... и всё жизни сливаются в одну мировую^ жизнь,— это одна из тех «откры­ тых» тайн, которые мы все видим и не ви­ дим» (подчеркнуто мною.— В. А.). Вот оно — это близкое определение, почти до­ словно рифмующееся смыслом с битов- ским замечанием «Всегда было известно — никогда не знали»: