Сибирские огни № 10 - 1983

Искрой своею,— говорит,— ваш сои согреет,— говорит»— Сон беспечальный,— говорит,— чочой прощальный»,— говорит. Хоть имя громкое свое Кан-Тадьи-бий узнал едва, Душой впитал ее напев, значенья полные слова. Как от девицы золотой прощальный не принять чочой) Неиссякаемый чочой стоит, не гаснет перед ним, Непроливаемый чочой — перед воителем седым. Как от красавицы такой последний не принять чочой! Все осушил каан до дна, испил седьмой чочой вина, И вниз лицом упал каан — пьянее пьяной водки — пьян. Упавшая на рукава — гудит большая голова. Прошлась простушка на носках, на двух крутнулась каблуках, И прежний вид приобрела прекрасная Очы-Бала. На всей земле прекрасней нет, одежд луноподобных свет, Одежд солнцеподобных луч, суровый взгляд ее — могуч, Великой силою полна — дворец покинула она. Вмиг Кан-Дьерена, скакуна, она поймала, как овцу, Скакун стреножен, усмирен, поставлен к черному дворцу В один с торбоками загон. Кан-Тадьи-бия, как мешок, она скатила под порог, С постели бело-голубой перевалила на старье, Каана пояс боевой переменила на рванье, И в непустевший на веку колчан — вложила гореть травы, Лук убрала она, клюку поставила у головы, И вместо белого меча, всегда рубившего сплеча. Держать воителю пришлось в руке — обглоданную кость. Она златое унесла седло, горевшее в ночах, А принесла Очы-Бала потертый старый ынырчак '. Двум псам каана боевым сломала челюсти она, Двум беркутам сторожевым пробила головы она. Каану крепко так спалось, немало дней подряд он спал, Какое горе с ним стряслось, кровавоглаэый не узнал. Проснулся — глаз не разлепить, ни рук не чувствует, ни ног, Лишь — «принесите мне попить!» — он хрипло выговорить смог. «От злой коровы молока!» — смех прибежавших молодиц, «Спасет каана арака!» — слова язвительных девиц. «А что у вас под головой!» — вокруг насмешливо кричат, Глядит каан, под головой облезлый старый ынырчак. «А что под вами за постель! Откуда мягкая взялась!» Глядит — под боком не постель,— лохмотья черные, как грязь. Каана охватила злость, всех порубить решил сплеча, Но сжал в руке кобылью кость он вместо острого меча. Всех пострелять решил вокруг, за луком тянется рука. Но, где стоял могучий лук, — стоит старушечья клюка. Он псов покликал боевых, двух беркутов сторожевых, Не прибежали кобели — лежат убитые в пыли, Две птицы злые не летяг — в траве подбитые лежат. «Ээй, старуха, помогай!» Но не откликнулась жена. Ногой не двинет абакай — к столбу прикована она. «Ээй, на помощь, Кэн-Дьерен!» Но вместо ржанья слышен стон. Конь Тадьи-бия усмирен, с торбоками бок о бок он. «Ээй, спасай меня, сынок!» — кричит; неведомо ему, Костей изломанных мешок помочь не сможет никому... «Скажи, кто в этом виноват! — слова громовые звучат,— Скажи, оплеванный каан, скале подобный великан!» Открыл пошире Кан-Тадьи глаза кровавые свои. Увидел: перед ним была великая Очы-Бала. Застрял куском в гортани — крик, злодей от гнева посинел, Злокозненный его язык запекся и окостенел. Очы-Бала к дверям дворца теперь подводит жеребца. Увидел в нем каан спьяна Очы Дьерена — скакуна. Не помнит, как стреножил он, как жеребца швырнул в загон — Конь похудел теперь, пог^с, видны провалы вместо глаз, В одном лисица может жить, в другом синица гнезда вить, От голода сквозь шкуру так весь проступил его костяк. Ынырчак — деревянное вьючное седелко.