Сибирские огни № 10 - 1983

И палец, толстый как бревно, продел в железное звено Цепи, которою была окована Очы-Бала, И, приподняв, швырнул скалу в открытую глухую мглу... Скала стогранная сто дней в глубокий падала провал, И грохот девяносто дней на всей земле не убывал. И семьдесят один каан в недоуменьи, удивлен, И шестьдесят один каан ужасным грохотом сражен. Сидит простушка весела, ни слова не произнесла, Взлетели уголочки рта, улыбка тронула уста, Опять взяла она шоор, напев, подобный ветру с гор, Подобный ручейку, напев потек, живое обогрев.. Довольства полон Кан-Тадьи — осуществил мечты свои: «Я сделал то, что говорил, коня стреножил,— говорит,— Убью девчонку, говорил, и уничтожил»,— говорит. Но тут простушка подняла сосуд просторный, золотой, С краями снова налила сердитой водкою чочой. Каану смело подает, красиво, весело поет: «Не допустившему войну в свою прекрасную страну, Отцу бесчисленных племен, венцу шестнадцати сторон, Творцу блистательных побед, лицу, являющему свет, Тому, чей ум непостижим, кто вечен и несокрушим, Чье слово — поднебесный гром, чей взгляд, как солнце,— золотой Я за победу над врагом смиренно подношу чочой!» С присловьем подан был чочой, и не принять его — грешно, А если с песнею такой — испить положено вино. За доблесть твердую в бою, за громогласный подвиг свой, За славу жирную свою — ну как не выпьет он чочой! Кровь злого мстителя бурлит, кровь победителя горит. Приняв величественный вид, каан чванливо говорит: «Очы-Дьерен — хромой торбой, одной рукой стреножить смог. Как пень, глупа Очы-Бала, коль в мой подвал попасть могла! На заковавшего врага, на закопавшего врага — Пойдет ли кто-нибудь войной, сразится ль кто-нибудь со мной! И переполненный чочой — дань уважений ко мне, Знак благодарности людской, разлившейся по всей стране! За это выпить суждено...» Чочой приветственный схватил, глотая с клекотом, вино Единым духом осушил. И тяжко опьянел каан, Ум сбился у него с дорог, хмельнее водки — истукан Собою властвовать не мог. Сверкает сумасшедший взгляд, Глаза кровавые горят, был человек — глядит — толпа, Была толпа — глядит — народ, отвисла нижняя губа, Бий, теша власть свою, орет; но что — никто не разберет.. Он позабыл друзей своих, теперь глядит поверх голов. Друзей не помнит боевых, их сделать слугами готов. Что в жеребце из табуна спьяна увидел скакуна. Что приодетую скалу он принял за Очы-Балу — Не понимает до сих пор, несет каан хвастливый вздор: «Я в ста сраженьях победил, Очы-Дьерена укротил! Я спас от бедствия народ — девчонка под землей гниет1» И говорит, смертельно пьян, простушке-девушке каан: «Когда отправлюсь на покой, ты, дочка, присмотри за мной: Спусти с серебряных цепей моих лохматых кобелей, И Кан-Дьерена отвяжи, поставь, где пышная трава, И мне златое прикажи седло поставить в голова. Усну в кольчуге боевой, не ослабляя пояс свой, Усну — не выпущу из рук восьмидесятислойный лук, Запоминай, хотя усну, но всю подвластную страну Не перестану я стеречь, в руке сжимая острый меч!..» И снова девушка поет, слова приятные, как мед, Так эта песня хороша — как лед растаяла душа. Чочой летает золотой, сияет полною луной, Чочой серебряный летит, как солнце ясное блестит. Легка девица и стройна, поет с почтением она: «Превыше тучи,— говорит,— каан могучий,— говорит,— Чочой последний,— говорит,— как полдень летний,— говорит,—