Сибирские огни, № 9 - 1983

мире, за какие-то слова, лишенные всякого смысла. Что чувствовали они, видя, как из них толчками хлещет кровь и впитывается в грязь? Каково им было в смертный час? Что чувствовали они, когда газ по­ степенно проникал в них и пожирал легкие без остатка? Что чувствова­ ли они, когда уже полупомешанные лежали в госпитале, смотрели смерти в глаза и видели, как она приближается и хватает их? Если де­ ло, за которое они сражались, стоило того, чтобы за него умереть, то оно было бы столь же важным поводом и для их предсмертных разду­ мий. Это совершенно ясно. Жизнь дьявольски важна, и уж если ты ее отдаешь, то в последние мгновения поневоле думаешь —но, все-таки, ради чего? И неужели все ребята умирали с мыслями о демократии, свободе, воле, чести, о вечной безопасности своих семейных очагов и звездно-полосатого флага. Вы совершенно правы, черт возьми, ни о чем таком они вовсе и не думали! Мысленно они плакали, как малые дети. Они думали о простых вещах. Они умирали, мечтая увидеть лицо друга. Они умирали и всхлипывали, желая услышать голос матери, отца, жены, ребенка. Они умирали с тяжелым сердцем, моля бога дать им еще хоть раз взглянуть на дом, где родились. Они умирали, оплакивая жизнь и то­ скуя о ней. Они точно знали, что важно и что нет. Они знали —жизнь это все, и умирали со стонами и вздохами. Они умирали с единственной мыслью: я хочу жить, я хочу жить, я хочу жить... Уж кто-кто, а он-то это хорошо понимал. На всей земле никто не был более похож на мертвеца, чем он. Он был мертвец, но с мозгом, все еще способным думать. Он знал все, что ведомо мертвецам, но не мог думать об этом. Он мог говорить от имени мертвых, ибо был одним из них. Из всех когда-либо умерших солдат он был первый, у кого остался живой мозг. Никто не мог бы это оспорить. Никто не мог бы уличить его в неправоте. Ибо никто, кроме него, не знал об этом. Напротив, он сам мог бы доказать неправоту всех этих сволочей, этих убийц-краснобаев, жаждавших крови. Отдать жизнь за какие-то слова? Но таких слов нет. Скорее я согласился бы работать в уголь­ ной шахте, глубоко под землей, никогда не видеть солнца, сидеть на хлебе и воде, работать по двадцать часов в сутки,—даже это лучше, чем быть мертвым. Я уже не прошу счастливой жизни, не прошу достойной, или почетной, или свободной жизни. Я перешагнул через это. Я мертв и поэтому прошу просто жизни. Чтобы жить. Чтобы чувствовать. Чтобы быть хоть чем-то, что движется по земле и не мертво. Я знаю, что такое смерть, а вы, призывающие других умирать за красивые слова, даже не знаете, что такое жизнь. Нет, ребята, не давайте им больше одурачивать себя. Просто ска­ жите: очень сожалею, сэр, но некогда мне умирать, у меня много дел. А потом повернитесь и бегите от них, как от чумы. Если они назовут вас трусом, плюньте,— ваше дело жить, а не умирать. Если опять ста­ нут бубнить про смерть ради принципов, которые выше жизни, скажи­ те им — врете вы, сэр. Выше жизни нет ничего. А в смерти нет ничего благородного. Тоже мне благородство —лежать в земле и гнить! Никогда не видеть солнце. Или остаться без рук и без ног. Или прев­ ратиться в идиота. Или стать слепым, глухим и немым. Какое это благородство — быть мертвым? Ибо когда вы мертвы, сэр, то все кончено. Всему конец. Тогда вы меньше, чем собака, чем крыса, чем пчела или муравей, меньше, чем крохотный белый червячок, ползущий по навозной куче. Вы мертвы, сэр, и умерли вы ни за понюшку табаку... Вы мертвы, сэр. Мертвы.