Сибирские огни, № 9 - 1983

скажем, например, при покупке машины или если ты работаешь рас­ сыльным—ты всегда вправе спросить, а какой мне в том прок? Иначе ты покупал бы плохие автомобили, да еще втридорога, и. был бы на побегушках у сумасшедших, и в конце концов подох бы с голоду. Ведь это вроде как долг перед самим собой: если кто-то говорит тебе — давай, мол, сынок, сделай-ка то или это, ты должен встать и сказать, почему, сэр, почему и для кого, собственно, я должен это сделать, и что мне это, в конце концов, даст? Но если к тебе подходит какой-то тип и говорит — пойдем со мной, рискуй своей жизнью, умри или останься калекой, то почему тогда ты не имеешь права отказаться? Не можешь даже сказать «да» или «нет» или что сперва, мол, хочешь подумать. Есть много законов насчет неприкосновенности твоих денег, даже в военное время, но нигде не записано, что жизнь человека неприкосновен­ на, что она принадлежит ем;у. И ясно, что многие ребята попали впросак. Кто-то пришел и ска­ зал — пошли, парни, на фронт, будем драться за свободу. Они пошли, и их убили, не дав и подумать про свободу. Да и за какую свободу они сражались? Сколько ее, этой свободы, и кто ее так называет? Сража­ лись ли они за свободное право всю жизнь бесплатно есть мороженое, или за свободу грабить когда и кого вздумается, или за что-то еще? Ты говоришь кому-то, что нельзя, мол, грабить, и, выходит, отнимаешь у него часть свободы. Но сказать это ты должен. Так что же она озна­ чает эта «свобода» — пропади она пропадом! В следующий раз, если кто-нибудь начнет ему заливать про сво­ боду... Впрочем, что значит в следующий раз? Никакого следующего раза для него уже не будет. Но не в том дело. Если бы и мог быть следующий раз и кто-нибудь сказал бы —давай драться за свободу, то он ответил бы — виноват, господин хороший, но лично для меня моя жизнь —это очень важная штука. Я не дурак, и коли мне предстоит променять свою жизнь на свободу, то я должен заранее знать, что есть свобода, о которой мы говорим, и сколько этой свободы перепа­ дет на нашу долю. И что еще важнее, сэр: заинтересованы ли вы лич­ но в свободе так же, как хотите заинтересовать в ней меня? Парни всегда сражаются за свободу — какая-то вечная чертова карусель. В 1776 году Америка с боями прокладывала себе путь к сво­ боде. Сколько тогда полегло ребят! А что в итоге? Намного ли у Америки больше свободы, чем у Канады или у Австралии, которые за нее никогда не сражались? Может, и больше, я ведь не спорю, а только спрашиваю. Попробуйте найти парня, о котором можно было бы ска­ зать: вот американец, сражавшийся за свободу, и чтобы каждый уви­ дел, как сильно он отличается от канадца, который за нее не сражался. Ей-богу, не найдете, и в этом все дело. Значит, в 1776 году погибла масса отцов, и мужей, и совершенно зря —им вовсе не за что было уми­ рать. Теперь-то они, конечно, мертвы, и говорить не о чем. Но все равно —хорошего мало. Человек думает^: лет через сто я умру. И это. его не беспокоит. Но думать, что ты умрешь завтра утром и уже всег­ да будешь мертв, будешь смердить в земле и превратишься в прах — разве в этом свобода? Вечно эти ублюдки за что-то воевали, но если кто-нибудь осмели­ вался сказать — к чертовой матери войну, всегда одно и то же, каждая война похожа на другую, и никому от нее нет добра,— на него начинали орать: жалкий трус! Если же они воевали не за свободу, то воевали за независимость или демократию, за всякие там права, за что-нибудь еще. Война велась за прочную демократию во всем мире, за интересы малых стран, за благополучие каждого человека. И если эта война уже окончилась, значит, всему миру обеспечена демократия —так? Но како­ го сорта эта демократия? И сколько её? И чья она? Или взять достоинство. Все говорили: Америка воюет за торже­ ство человеческого достоинства. Но за какое такое достоинство? Достоинство для кого? И что это значит —достоинство? По-вашему, достойный покойник чувствует себя лучше недостойного