Сибирские огни, № 9 - 1983

его родных Колорадских гор. рухнула, от извержения вулкана, и что простыни — это потоки лавы, и он погребен заживо, и теперь будет веч­ но так лежать и задыхаться, и чувствовать это стеснение в груди, и свои сплющенные внутренности, и жалкий, тошнотный страх; перепуганный насмерть, он собрался с силами и стал работать руками, как человек, зарытый в рыхлую землю и пытающийся выбраться наружу. Его затошнило, он задохнулся, едва не потерял сознание, и боль опять потащила его куда-то вниз. Она, как ток, пронзила все тело, его здорово тряхануло и, обессиленного, неподвижного, бросило обратно на койку. Он лежал, чувствуя, как покрывается холодным потом. Затем ощутил нечто иное. Он ощутил свою кожу, горячую и влажную, и влаж­ ное ее тепло помогло понять: это бинты. Его забинтовали сверху донизу, даже голова и та обмотана. Значит, он все-таки ранен? Господи, зачем же эта болтовня про укрытия, якобы спасающие от снарядов, если и в укрытии человека может так тряхнуть, что он пере­ стает слышать даже удары собственного сердца? Его здорово шибануло, очень даже здорово, и вот теперь он глухой. Не то, чтобы туговат на ухо или плохо слышит,— он просто глух, как пень. Он лежал, вслушиваясь, как накатывает и снова отступает боль, и думал: вот теперь есть над чем поразмыслить, это уж точно. А что с остальными ребятами? Может, им досталось и похлеще? Вместе с ним в окопе было несколько мировых ребят. Интересно, слышит ли себя глухой, если сам что-то кричит? Хотя, если человек глух,—он одинок. Забыт богом и людьми. Итак, теперь он уже никогда ничего не услышит. Что ж, на свете немало такого, чего лучше и вовсе не слышать. Например, дробь пуле­ мета, напоминающую стук кастаньет, или тонкий посвист снаряда семьдесят пятого калибра, когда он несется на тебя, или громовой рас- скат, когда он ударяется о землю, или вой аэроплана над головой, или крики какого-то паренька, пытающегося привлечь к себе внимание — ему всадили пулю в живот... Но почему же сейчас никто не остановится возле него, не поможет? Да потому, что никто его не слушает, все они и сами перепуганы насмерть... К черту все это, к черту! Все вокруг расплывается, потом опять попадает в фокус. Так быва­ ет, когда смотришься в увеличительное зеркало для бритья и то прибли­ жаешь, то отдаляешь его. Да, он болен и, кажется, бредит. Он тяжело ранен, и одинок, и оглох, но все-таки он жив и еще способен различить далекий и отчетливый звук телефонного звонка... Он тонул, и всплывал, и словно расходился медленными и ленивыми черными кругами. Все звенело живым звоном. Видимо, он все-таки спятил, не иначе, потому что вдруг увидел большой пруд, где купался с ребятами, еще тогда, в Колорадо, до переезда в Лос-Анджелес, до пе­ карни. Он услышал всплеск —это Арт прыгнул в воду. Отчаянный па­ рень— так далеко проплыть под водой может только он, другим это не удается. Он видел холмистые луга в горах Грэнд Меза. На высоте в одиннадцать тысяч футов, прямо в небе, раскинулись десятки акров, заросших аквилегиями, волнующимися под прохладным августовским ветерком; он слышал дальний гул горного потока и хруст свежего снега под полозьями и видел, как отец рождественским утром тащит санки, на которых сидит мать. Санки ему подарили на рождество. Мать хохо­ чет как девчонка, а отец, сощурив глаза, едва заметно улыбается. Кажется, отцу и матери было очень хорошо вместе. Особенно тогда. До рождения сестренок они, не стесняясь его присутствия, то и дело нежничали. Помнишь это? А помнишь то? А помнишь, как я заплакала? А ты сказал то-то. У тебя тогда была такая смешная прическа. Ты под­ хватывал меня и усаживал на старого Фрэнка — он был такой смирный. А потом мы с тобой ехали через замерзшую реку, и Фрэнк шагал так осторожно, прямо как собака. А помнишь, как ты заигрывал со мной по телефону? Я помню все, что было, когда я ухаживал за тобой, помню 18