Сибирские огни, № 8 - 1983

Тут я вспоминаю про лангеты, и приходится встать. Выкладываю лангеты на тарелку, пишу записку: «Папа, поешь!» — на тот .случай, если он встанет раньше меня. Испытываю от своей заботливости хоро­ шее чувство. С этим чувством ложусь, и продолжается лето... Именины. Именины. Тетя Даша давно теребит дядю Федора: — Пойдем, дед, домой, уже хватит. Но дядя Федор пьянешенек и «интересуется, чтоб, значь это, угос­ тить» соседа. Сосед трезв и спесив. — Он у нас, значь это, самый наибухгалтерейший,— уважительно поясняет дядя Федор тете Даше и сам себе поддакивает, кивая головой. Сосед, мобилизуя все свои демократические возможности, ухмыля­ ется, обнимает дядю Федора и проводит обманный прием: — Ну, Федор Иванович, давайте, сперва вы, а я тут же за вами. — Э, не-е,—не поддается дядя Федор на хитрость, нетвердо грозит пальцем, и тетя Даша, махнув рукой и в сердцах сказав: «А чтоб ты сдох, дед!», уходит домой одна. Дяде Федору наскучивает куражиться над важным соседом. — Ну, доброго здоровьичка, Николай Степанович! — трезво про­ износит он, глотает свою стопку и встает, потеряв интерес. Конечно же, по дороге домой он упал в речку. — От же гад такой! — ругается тетя Даша, для свидетельства ука­ зывая нам на его мокрую одежду, ворча, достает из сундука сухое белье и уходит в комнату стелить ему постель. Он сидит на ступеньке крыльца, чуть покачиваясь, взявши голову в руки, и не слушает тети Дашиных слов, погруженный в свои думы. Мы с Мишкой — за столом на веранде. Мухи лениво гудят над ми­ ской с медом. В синем проеме раскрытой в сумерки двери виден дядя Федор. Он сидит, горестно запустив руки во взлохмаченные волосы, мокрый, пьяный, и величественный. Мишка весь в себе. Я привычно жду, когда он вернется. Свет не включаем: попрятались. Длится, длится что-то осторожное, неуловимое, хорошее. — Шум в голове... Шумит, шумит...— пожаловался дядя Федор в темноту. А Мишка — понял, кивнул и печально сказал сам себе: «Знаю. Это шум смерти.» И заплакал. И я тогда тоже заплакала, потому что больше ни у кого нет, и у меня самой очень, очень долго не было такого мужа. А дядя Федор, не слыша наших слез, пробормотал: — Семьдесят лет — и что?.. . А я плачу, что Мишка один, и больше некому, кроме него, понять дядю Федора, и даже я, слабенькая, ему не помощница, и дядя Федор тоже один, и умрет, и кто в этом может что-нибудь понимать! А Мишка, отвернувшись, зло вытирает глаза, и вот все сбежалось в одну тесную точку, и дальше двигаться уже никак невозможно — это как подпрыгнуть и зависнуть в воздухе —не получится; вот уж и снова на земле. И тут выходит из комнаты тетя Даша — выходит, как фары настигают, и, не вникая в момент, продолжает ругаться на прежней своей ноте: «Чтоб тебе, дед, повылазило! А вы тут около него сидите, как морковки в земле — свет бы включили!»^ И ничего не видит в темноте, спасительница тетя Даша. Мишка поднял пьяного дяДю Федора и повел его укладывать Спать. А тетя Даша ворчит: — Как напьется — так дуреет. И я утерла слезы и пошла в черемуху стелить нашу постель — а что же еще остается делать: подпрыгнешь — а дальше некуда, шлеп­ нешься назад да и идешь себе пешком. Куда деться. ................... Ш