Сибирские огни, № 8 - 1983

слушай, запоминай, это последнее поколение, они умрут — и мир оста­ нется... и прочее. Мишка иногда избыточно страстный. Тетя Даша смахнет со стола крошки, нагнется выглянуть в темное окно и задернет шторку. Скажет: — Выпростай мне, дед, завтра маленькую кадушку: последние огурцы собрать да посолить. И сердобольно вздохнет по городскому гостю: со второй женой развелся, все ему не те попадаются. — А что,— удивляется дядя Федор,— разве в институтах не учат жену выбирать? — Нет, дед, не учат,— вздыхает тетя Даша. — Ну, дак а де ж ее выберешь так-то, не умеючи,—разводит рука­ ми дядя Федор.— Приходится, значь это, наугад. — Дак вот же! — сокрушается тетя Даша. Потом — спать: в тишине, в саду, под черемухой. Ночью кто-то неслышно накрывает землю хрустальным колпаком, все звуки исчезают, но чуть слышно звенит, звенит что-то — как будто звезды лучами про­ калывают хрусталь. И стоит всю ночь этот тихий хрустальный звон. А днем опять — горластый солнечный свет, гудение пчел, насущный труд, и тетя Даша занавешивает окна в комнате темными шалями — чтобы мухи проклятые повылетали наружу в светящийся проем двери. Завтра пойдут на именины к родне, и тетя Даша заранее жалуется: — Он как напьется — так дуреет. Ему нельзя — а попробуй ска­ жи! В прошлом году спьяну ушел ночью в степь — назад, говорит, не вернусь. И удержи его! Я к Володьке — тот на машину, искать. Догнал. А он шарахается от фар по березняку — то туда кинется, то сюда. Насилу привез. Мишка дрогнул и опустил голову. Тетя Даша ушла во двор — цып-цып-цып,— зовет и сыплет сбежав­ шимся курам зерно. Я снимаю с окна темную шаль — и западное солнце рикошетом от стекол соседского дома выстреливает в глаза. «Смотри!» — оборачива­ юсь я позвать Мишку, но Мишки уже нет: он успел впасть в задум и молчит. Я занавешиваю окно: пусть будет темно. Я волнуюсь из­ дали, тихо, я завидую и пробую догадаться, что такое он чувствует там, в глубине себя, отчего такая тоска. Силюсь представить: вот дядя Федор пошел, чтобы не возвращаться... Пошел — а куда уйдешь: кругом знакомые деревни, за долгую жизнь он тут вдоль и поперек все исшоферил и истопал, и вслепую не заблудится. И опять же: сам при себе, постылый, остаешься неотлучно. То-то и невыносимо. И вот он мечется от дерева к дереву в настигающем свете фар, и вот ведь: дожил до последней точки, дальше уже нужно пропасть, за­ жмурив глаза,— ан никак не пропадается, и продолжать эту точку не­ куда: точка. И тебя догоняют и опять водворяют, как в тюрьму, в тоже бесконечное повторение дня за днем. — Галасвита,— бормочу. — Что? — рассеянно переспрашивает Мишка. — Тетя Даша говорит: галасвита. Значит, куда глаза глядят... Мишка мне говорит: — Я думаю, все она понимает. Но так ей проще: «Как напьется — так дуреет». Ведь столько работы, до того ли... Ночью в черемухе тишь да звезды, а он все мучается: — В чем же тут дело, в чем же дело?.. Ну, был бы он подлец — тогда понятно: сам себе опостылел. Но ведь он «всю жизнь интересовал­ ся, где бревно потяжельше, чтоб, значь это, его поднять» — и не находит себе покоя в старости,— почему, Лиля? Меня спрашивает, почему! А я готова расплакаться, как ребенок при заблудившемся взрослом. Что я могу ему ответить? — я за него держусь, как дитя за материн подол. Мне только ждать, когда он сам до всего дознается, до самого центра жизни — и потом научит меня.