Сибирские огни, № 8 - 1983

оборот — лучше- А он меня не уважал. А теперь — уважает. Раньше из-за какой-нибудь невымытой посуды или забытой тряпки мне была взбучка. А теперь сносит и посуду, и тряпки, а? — Я пожала плечами как бы в недоумении,— Это как же получается — значит, тогда я на его хлебах жила, а теперь он на моих живет, значит, «ты начальник — я Дурак, я начальник — ты дурак»? Да? И вдруг вижу: Мишка смотрит на меня с густой ненавистью. Смот­ рит и молчит: не х о ч е т говорить со мной. Меня этим его взглядом так ушибло, что я растеряла все слова. Это потом, позже я сообразила, чем же речь моя была ему так отвратительна. Правильно, отвратительна, потому что если уж не мо­ жешь быть благородным человеком, так хоть не ищи себе положитель­ ных оснований.к низости. Наверное, так. Мишка за словами всегда видел их источник, мутный ключ, который хотел притвориться питьевой водой- Но это я после обдумала, а в тот момент я взвилась и восстала за свою правоту. На его взгляд я взволчилась, как на пощечину — и про­ шипела, брызжа слюной: — А ты-то!.. Праведник! Сам три дня как из чужой постели выполз, а туда же, осуждать! И, вмиг опьянев от свободы распустить себе удила, крикнула: — Ну что молчишь? Он вздрогнул, но быстро опомнился, и в глазах его установился ровный, спокойный холод издевки. Господи, и зачем только мы так хорошо научились читать в глазах! Секунду я выдержала, бессмысленно занеся свой грубый вопрос, как дубину, на которую он, презирая, просто не обратил внимания,— и сорвалась, убежала в кухню в неразрешимой не то истерике, не то в обмороке. И не помню, сколько я просидела на кухне, приходя в себя. В комна­ те было тихо. Я стыдливо, бочком, оделась и выкралась на улицу — исчезнуть куда-нибудь. Ах, Мишка, Мишка! Улица была вся в тоскливых серых домах! А помнишь, летом мы ездили в деревню, к дяде Федору в гости... Это было в тридесятом царстве, за тридевять земель отсюда, в незапамят­ ные времена. Мы ли ночевали в черемухе — а какой стоял август, какой звездопад. В полдень под нагретым небом Мишка сидел на завалинке, прикрыв глаза, и'слушал пчелиный гул над цветами, а я, повязав голову до бровей белым платком, перебирала смородину на варенье, и уже откуда-то из дремучей памяти пробивался во мне первобытный мотив, и не размыкая губ я выводила его, как над зыбкой в доме моей прабабки, и мотив то запутывался в легком ветре и вздохе листьев, то оставался один в тишине. И тут подъехал к дому «Запорожец», и дяди Федоров зять Володька и с ним еще парень разрушили всю мою музыку и гар­ монию: — Давай, ребята, кончай ерундой заниматься! Поехали, у МатЮ- шонка именины! Не знаю, кто такой Матюшонок, но раз именины — поехали. Долго ли мне сдернуть с головы прабабский платок да распустить косу, долго ли влезть в джинсы и стряхнуть с себя эту патриархальную дремоту. И выражение на лицо тут же наделось в тон, в стиль, как деталь к костю­ му: небрежный мимоскользящий взгляд, с хрипотцой смех. И прямо на этом смехе натыкаюсь на Мишкины глаза — и сразу замираю, гля­ дишь — и подобралась, и поправила выражение лица. . Господи, ну куда я без него, вьюн бесствольный! Вьюн, прозрачные перепонки, процеживающие на ладонь лиловый свет. Нежный цветок, борющийся с ветром за колокол своего граммо- фончика, то и дело сминаемый. Ну куда я без него! Бреду и бреду куда глаза глядят. На стадионе в хоккейной коробке маленький мальчик одиноко гоняет шайбу. Его валенки стоят у ворот и наполняются холодом.