Сибирские огни, № 8 - 1983

Он, отхлебнув этого городского молока, скривился и сказал, что уж лучше чаю —и я кипятила в кружке кипятильником —чтоб скорей —и гордилась собой: вот, и мне удается доброта, и я услуживаю отцу, не ску-, пясь на заботу. Пора уж было Мишке прийти. Его рабочий день давно кончился... Я села за швейную машину и принялась шить простыни —давно уж лежал кусок полотна, неразрезанный —все мешали более нужные или более приятные дела. Теперь нет ни нужных, ни приятных дел, в са­ мый раз шить: и переговариваться можно, и в глаза не приходится смотреть. О чем-то мы даже беседовали —про новости деревенские: кто умер, кто женился —только я убей никого не помнила, одни имена. Думала я в это время о другом: интересно, номер одиночный или на двоих? Хо­ рошо бы на двоих и чтобы соседка оказалась дома. Ах, где там, станет эта журналисточка —теперь уж и вовсе: столичная! —селиться не в отдельном номере! ...Ну хорошо, пусть бы тогда так: он пришел —а ее нет дома, шастает по старым знакомым — все-таки, полный город знако­ мых, вся богема, давно ли перебралась в Москву, еше все старые друж­ бы действительны. ...Да что там успокаивать себя! Пришел —и она дома. И он помнит, что вчера в ресторане этой самой гостиницы я ужинала и, может, даже танцевала (он думает, танцевала) со Славиковым. — А из сестер кто-нибудь знает, где ты? —спрашиваю я посреди отчаянных мыслей. Вздох: — Нет. Да чё... Узнают. — Как же они теперь без тебя? —колко усмехаюсь я.—Пропадут. Он вздохнул и не ответил. На больное место наступила. У него теперь куда ни наступи —все больное место. Кругом вино­ ват. Всю жизнь виноват. Я перебираю его «послужной список»: побируш­ ки-сестры — раз. Парализованная бабка Феня в доме (это ведь его мать) — два. И сам: неудачник, пьяница и бабник. Я мельком взгляну­ ла: примерить к нему это прежнее: бабник. Увы, оно уже совсем не годи­ лось: отец сильно постарел. А попробуй тут не стать бабником на его месте! Из одной жалости станешь. Частушку тогда пели: «Девочки, война прошла, девочки, побе­ да- Девочки, кого любить, осталося два деда!» А он-то еще в середине войны вернулся, по ранению. Гармонист, Борька... А пятеро его сестер овдовели. Чуть что — к нему: сенокос, попра­ вить что в хозяйстве, построить. И Борька из вины не вылезал: баб­ ник, пьет, врет, на гармошке играет— а тут еще эти его бедные (и быст­ ро нажившие вкус к бедности) сестры то и дело к матери: — Нюр, ты мне сала, хоть прошлогоднего какого, кусок заверни, уж свое все вышло. — Вот терпеть не могу, чтоб меня Нюрой звали! — скажет в серд­ цах мать и идет в кладовку за куском сала —прямо от себя его отрыва­ ет, а того и жди, следующая золовка подоспеет за другим куском, а то и курочку им, гусочку к Новому году, и всякий раз, упрятывая подачку в сумку, каждая тяжко вздохнет и напомнит: «Ох и счастливая ты, Ню- ра, с мужиком осталась. Мужик в доме, хоть какой ни на есть —этой достаток, и хозяйство, и все что хошь». Мать промолчит, сжав губы, а потом, проводив гостью, швырнет оберемок дров к печке, не наклоняясь, и, снимая фуфайку, злится: «Курочку ей! Гусочку! А мои ребятишки и сами могли бы эту курочку слопать, без ихней помощи!» У золовок уж девки повырастали —все в матерей, слезливые да никудышные. «Нюр, у тебя если от Лили что, одежонка какая, останет­ ся,— так ты не рви на половички: моей Наташке теперь уж впору будет: так дошла, так дошла!..» Мать оскалится, засмеется: «Да твоей Наташке еше доходить да доходить надо, чтобы в Лилино платье влезть!»