Сибирские огни, № 4 - 1983

даже буковки нет ни одной. Почему-то, но закономерно встал над речкою лес молодой, а метель заметалась, как серна, между лесом и темной водой. И сквозь это, белея домами, будто меченными на слом, город спал, примороженный к раме, с просветлевшим наружным стеклом. Это наугад взятое стихотворение из книги Геннадия Лысенко, поэта из Владивостока, представительно опубликованного и откры­ того посмертно. Вот уж действительно, тут Роберт Винонен был бы прав,— как нужен энергичный и смелый, умный и объектив­ ный критик, чтобы вовремя, а не после вре­ мени, разглядеть такого поэта! Был нужен... Но и теперь нужен. Чтобы как можно полнее, неискаженнее вписать творчество Геннадия Лысенко в общую картину поэзии 60—70-х гг., сделать стихи его достоянием культуры, а не только сенсационным свиде­ тельством превратности судьбы. Удивительным, ясным и мужественным голосом говорил этот поэт. Рабочий, мысля­ щий трезво человек,— он глубоко обдумы­ вал время, создал в своих стихах самобыт­ ный жизненный лирический характер,— и все это ложилось в крепкое слово. Пусть порою и корявое, пусть порою отдающее хрипотцой Павла Васильева, но свое, чест­ ное и талантливое. Собственно, иначе и быть не может, ибо талант и есть мера честности писателя. Мне очень хотелось бы. в разговоре о сегодняшнем дне поэзии Зауралья не столько утыкаться в заведомо и очевидно слабо написанные стихи, не столько наблю­ дать упражнения с ними, как с резиновы­ ми цирковыми гирями, сколько хотелось бы узнать и с помощью критики о том, как и почему чистая пронзительная лирика Алек­ сандра Кухно всегда наполнена самым от­ крытым пафосом гражданственности. Уроки творческой судьбы Александра Кухно, мне думается, очень и очень важны для нашей поэзии, как уроки мужественно­ го, смелого творчества, порожденного глу­ боким -осознанием поэта его личной от­ ветственности за все, что происходило и происходит в стране. Его творчество — это постоянное искупление вины, не своей, а пред­ шествующего поколения, поколения отцов. Причем искупления истового, предельно искреннего, не бросающего даже самой ма­ лой тени сомнения или упрека на старших, на отцов,— поэт призван ответить за все и за всех, если это поэт настоящий. Серьезность уроков творческой судьбы Александра Кухно видится мне еще и в понимании той сверхмыслимой требова­ тельности, с которой в последние годы отно­ сился поэт к своему слову. Хотелось бы обдумать вместе с критиками — почему он, рожденный петь, родственный по своему пе­ сенному дару с Сергеем Есениным,— все менее и менее пел и все более и более, как бы вопреки своей сути, старался осознанно и трезво выстроить свое стихотворение, свою песню? Почему его, если так можно выразиться, метод работы приходил в ост­ рое противоречие с самой природой его дарования? И не было ли в этом, внушен­ ном себе, понимании писания стихов — как ремесла, где превалирует над вдохновением знание и умение продуманно расположить слова, некоего чрезмерного доверия Алек­ сандра Кухно, которое он со всегдашней любовью проявлял к своему институтскому учителю М. А. Светлову? Увы, как стихотворец я могу дать ответ на эти вопросы, только основываясь на интуиции, сознавая, что разобраться здесь могут критики. Равно и только критики — и мне тоже очень этого хочется — помогли бы нам ос­ мыслить стихи русскоязычного бурятского поэта Намжила Нимбуева как феномен чу­ десного сплава аэийской культуры с рус­ ской речью, феномен показательный, ибо в основе его лежит глубокая традиция взаи­ модействия культур, которую нужно учи­ тывать, скажем, и при анализе эпического мира Павла Васильева, лирического мира Ивана Ерошина и Ильи Мухачева. Если для Ильи Мухачева мир Алтая был скорее предметом отображения, воспевания, то для Ивана Ерошина Алтай стал актив­ ной частью его личности, поэт в своих «Песнях алтайца» преобразился, перево­ плотился в кочевника, скотовода. Стал ви­ деть и чувствовать как алтаец. Результат этого — стихи были настолько точными национально, что алтайские поэты, по свидетельству Павла Кучияка, на них учи­ лись писать о своей родине, учились ви­ деть и понимать свой народ, свою землю, свой фольклор. Эпический мир Павла Васильева несом­ ненно вобрал в себя многое из тюркского эпоса. Это тема отдельного серьезного ис­ следования, здесь же только отмечу, что, рассматривая поэмы Павла Васильева не с точки зрения усредненно-еврооейокой эти­ ки и эстетики, а еще и с учетом азиатского, тюркского понимания пространства духа, нам не придется по инерции повторять ле­ генду о жестокости и натурализме его творчества, легенду, рожденную в 30-е годы... Нельзя не отметить и музыкально-ритми­ ческую связь строя ранних поэм Леонида Мартынова с алтайским эпосом (кай-чор- чок). Это не свидетельство ученичества или заимствования — это явный знак произра­ стания творчества Леонида Мартынова на почве Сибири, общей для всех нас, но до­ сконально художественно освоенной в эпо­ се аборигенов Сибири. Вот что стоит за феноменом Намжила Нимбуева, вот что обнаруживается за си­ бирским поэтом, если творчество его рас­ сматривать не сразу в мирово-м или умо­ зрительном «всероссийском контексте», но сперва в контексте сибирском, с учетом особенностей сибирской поэзии как явле­ ния. Провозглашаемое на всех уровнях комп­ лексное развитие Сибири должно включать в себя и освоение культуры нашего края, освоение духовного потенциала Сибири, вполне соответствующего мощному природ­ ному потенциалу. Мы видим те усилия, которые приклады­ ваются к добыче полезных ископаемых, но соответствуют ли им усилия деятелей куль­ турного фронта, которые бы исследовали, разрабатывали и вписывали поэзию Сибири в общесоюзный литературный процесс?