Сибирские огни, № 4 - 1983

ми-фантастами. И если вырвать эту легенду о манкурте из общего контекста романа, рассмотреть ее лишь как жуткую, нраво­ учительную сказку, то идейно-смысловая нагрузка ее, прямо скажем, будет ничтожно мала. И пусть не обижаются критики, но, мне кажется, они в своих толкованиях явно обеднили эту легенду, увидев в ней лишь банальное назидание, обращенное к тем, кто пренебрежительно относится к прошло­ му и к памяти Предков. «Имя этому су­ ществу,— пишет, например, В. Лакшин,— пригодному лишь для послушания и рабье­ го труда,— манкурт... Слово отделилось от автора, стало жить само по себе, потому что отметило важное, до Айтматова так резко не обозначенное, понятие: потерю памяти о прошлом, о близких, разрыв с традици­ ей» *. Некоторые критики, правда, попытались увязать легенду о. манкурте с космической интригой романа, но и здесь увидели опять же некую нравоучительную символику. «В свете легенды,— утверждает Л. Мкртчян,— приобретает трагический смысл и операция «Обруч» (читайте: шири), и вся эта линия с внеземной цивилизацией, лес- Ногрудцами, и так горько написанные стра­ ницы об опасности, нависшей над миром по вине реакционных сил» 1 21. Все это, конечно, верно, однако, читая подобные суждения, невольно вопрошаешь: неужели ради только этих очевидных истин рассказана писателем столь жуткая и зло­ вещая легенда? Неужели и впрямь решил Айтматов «припугнуть» читателя этой ле­ денящей притчей, извлеченной из недр за­ гадочной истории азиатского Востока? Вряд ли. Такой опытный и маститый писатель, как Ч. Айтматов, наверное, прекрасно зна­ ет, что любая попытка напугать читателя чревата опасностью вызвать реакцию об­ ратного порядка — не дрожь в теле, а ус­ мешку, иронию (тем более что наш совре­ менный читатель прекрасно помнит знаменитое толстовское: /«Он пугает, а мне не страшно»). Вот почему мне кажется, что легенда о манкурте должна быть прочитана несколько в ином контексте. Хотелось бы прежде всего обратить внимание на такое обстоятельство: легенда о манкурте пред­ шествует главам, рассказывающим о траги­ ческой судьбе учителя Абуталипа Куттыба- ева, который стал жертвой произвола и беззакония. Абуталип был одним из первых, кто всерьез заинтересовался легендой о манкурте и записал ее себе в тетрадь со слов Казангапа и Едигея. Но мог ли пред­ полагать бедный учитель, что его самого вскоре попытаются обратить в манкурта, будут заставлять отречься от своего парти­ занского прошлого, признать ошибкой свое участие в югославском сопротивлении в годы войны? Абуталип, как известно, имел неосторожность сказать однажды, что пи­ шет воспоминания о том, как он бежал из плена и сражался затем в рядах югослав­ ских партизан. И вот уже воспоминания эти квалифицированы как «враждебные», и «кречетоглазый» следователь, ведущий дознание, вправляет мозги Едигею, вызван­ ному в качестве свидетеля: «— В жизни 1 В. Л а к ш и н . О доме и мире. Журнал «Л и ­ тературное обозрение», 1981, Ле 10, с. 43. 2 Там же, с. 37. всякое может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспомнить, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А все, что нам не на пользу, того и не' следует вспоминать. А если не придержи­ ваешься этого, значит, вступаешь во враж­ дебное действие». В главах, посвященных трагической .судьбе Абуталипа, перед нами предстает та удушливая атмосфера всеоб­ щего подозрения, недоверия, страха, кото­ рая действительно, подобно обручу-шири, давила на мозг каждого человека, глуша в нем всякие проблески самостоятельной мысли. А если кто-то, вроде Абуталипа, и пытался сказать о чем-то «свое личное сло­ во», на него тут же обрушивался град тяж­ ких, огульных обвинений. «— Какое еще личное слово! Это еще что такое? — бушу­ ет все тот же «кречетоглазый».— Какие еще мысли от себя, что значит личное слово? Личное воззрение, так, что ли? Осо­ бое, личное мнение, что ли? Не дрлжно быть никакого такого личного слова». Ну чем не новоявленный жуаньжуан, этот рьяный «кречетоглазый» следователь, стремящийся всеми доступными и недоступ­ ными средствами сделать из Абуталипа вражеского агента, лишать его таким обра­ зом элементарных гражданских и человече­ ских прав! И вот тут хочется процитиро­ вать еще одно место из упомянутой статьи В. Лакшина: «Манкурт не хочет и не может думать, он исполнитель, он равнодушен к чужой боли. И в этом смысле манкурт — не только Сабитжан. Манкурт и «кречето­ глазый», допрашивающий учителя. Манкурт и тот молоденький лейтенант из охраны космодрома... который не пропускает Еди­ гея и его погребальный караван на родовое кладбище». Мне думается, в этом блестя­ щем пассаже все перевернуто, переставлено с ног на голову. В. Лакшину, как, впрочем, и многим другим, писавшим о романе Айт­ матова, очень пришлось по душе слово «манкурт», и они, не мудрствуя лукаво, на­ чали клеить и вешать его направо и налево, забыв о самом главном, а именно о том, что манкурт — прежде всего жертва, а уж по­ том тупой, равнодушный исполнитель. Что же касается исполнителей, то они в легенде обозначены другим словом — жуаньжуа- ны. И если попытаться сопоставить данную легенду с трагедией Абуталипа, «наложить» ее на ситуацию ареста и осуждения учите­ ля Куттыбаева, то сразу станет ясным, кто есть кто, кто — жертва (манкурт) *, а кто палач (жуаньжуан). При таком сопостав­ лении становится очевидным и конкретный исторический подтекст легенды о манкурте, который, как ни странно, иными критиками совершенно незамечен. Допустим, В. Кожи- нов утверждает,' что «жуаньжуаны изобра­ жены поистине как нелюди, которых мож­ но и нужно уничтожить начисто. Причем речь идет именно о народе, племени, а не об армии. Тот факт, что история нашест­ вия жуаньжуанов дана в романе в притче­ образной, мифологизированной форме, толь- 1 Тут, естественно, нужна оговорка. Абуталипа пытались обратить в манкурта, но не сумели, не успели этого сделать. Не выиеся самого тяжело­ го испытания — расставания с семьей, с детьми, которых он так любил и от которых его отторгли, Абуталип скончался в тюремной камере. В ле­ генде этому тоже имеется четкая параллель. Ю Сибирские ОГНИ № 4