Сибирские огни, № 3 - 1983
кой они принесли ему немало худой славы далеко за пределами Маевки. Правда, двое старших давно остепенились, осели в Новосибирске, где провел свою молодость и сам Курдюмчик, но младший продолжал ку ролесить. Прошлой весной Венька сорвался в Яргород, месяца два не давал о себе знать, и хотя Курдюмчику доводилось часто бывать в городе, следов сына он отыскать не смог. Венька объявился письмом. Сообщив, что учится на курсах часовщиков при комбинате бытового обслужива ния, потребовал денег. Деньги ему выслали. Через какое-то время он снова запросил, еще больше. Скрипнул зубами Курдюмчик,— дармо ед! — да деваться некуда, снова выслал. Думал, ну, получит специаль ность какую-никакую, приступит к самостоятельному труду, холостой, себя-то сумеет продержать. А Венька — чем дальше, тем больше. Жена так и сказала с ехидцей: «Любимчик-то твой младший по две сотенных начинает просить. То хоть до сотни доходило». И убрала руки под фартук, точно дальше дело ее не касается. Верно, Венька был для него последней надеждой. Ну а ей? Не она ли сходила с ума, когда он исчез и не подавал вестей? Не сама ли кинулась искать попутчиков, с кем передать деньги? Отшвырнув писульку, он кричал, не помня себя. Все соскреб с запаутиненной своей порядком души. А жене хоть бы что, будто такой непроницаемой и уродилась. Но он-то видел ее злорад ство в глубине глаз, говорившее без утайки: «Что, съел? Старшие тебе были нехорошие, выгнал из дому, не схотел валандаться, а они уехали от тебя и живут припеваючи, дело по душе каждому нашлось. А этого придержал силком, сломал его интерес, теперь расплачивайся. Выр вался на волю, дак развернется, твоя, поди, порода». Жена у Курдюмчика была из городских, он женился в Новосибир ске, и хотя ничего такого предосудительного за ней не замечалось, был уверен, что «сколь волка ни корми, он все в лес смотрит» и часто допекал ее той прежней городской жизнью. Теперь же, когда в городе накрепко осели старшие, когда все так завернулось круто с Маевкой, она еще сильнее рвалась к сыновьям, тянула его в город. В этой опо стылевшей ему борьбе Курдюмчик здорово рассчитывал на младшего, но вот объявил свое окончательное решение и младший, и он кругом остался один. Как перст. Было отчего взвыть, и он выл, метался все утро. Наоравшись досыта, выбежал к машине, а колесо одно — на диске. Чувствовал ли Курдюмчик свою вину в том, как получилось у него с детьми? Чувствовал! Поблажки много давал. Другие ребятишки в поле бегут, на прополку, а его — к родне, в Новосибирск. Вот и вырос ли. Мечутся между небом и землей, дерзят. Дерево долго живет, дак оно место свое знает, оно на могучем корне. Ветры его в одну сторону гнут, а оно себя, наперекор, в другую. И крепнет стоит, свету нарадо ваться не может. Вот из-за неустойчивых разных и приходит конец деревенькам. 3 Набежали окраинные дома, шарахнулись из глубокой колеи куры. Ленька, еще минуту назад мечтавший не о школе, где их все равно весь сентябрь будут гонять на картошку, а об утраченном мостике комбай на, уже вертел головой, высматривая знакомые избы одноклассников. И уже не иссыхало от жажды горло, не разъедало соленым потом глаза,— ничего этого уже не было и ни о чем таком уже не думалось. И не было того желанного напряжения, с которым он всматривался в бесконечную ленту валка. Тоска за тем, что осталось в Маевке, свернулась в тугой ком, ска тилась куда-то и растаяла. Еще издали заприметив шумную, суетящую ся Инессу Сергеевну, будто бы даже обрадовался ей, выскочил из каби ны, доложил громко:
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2