Сибирские огни, № 2 - 1983

уткнулась в одеяльце и долго не поднимала головы. Чувство новой мате­ ринской радости смешалось с чувством вины перед крохотным создани­ ем, которое есть плод ее бездумной вольности, но явилось на свет не только для ее услады и утехи, а чтобы жить своей полноценной жизнью. Но будет ли, может ли быть полноценной жизнь у этой безотцовщины? Ленька — не чета этой незаконнорожденной и то слышит разное — эта мысль сверлила ей мозг, и она смотрела на Леньку с ненавистью. Потом схватила сверток, вырвалась из душной комнаты, долго бежала. И ког­ да поняла, что стоит на плотине, над омутом, сумасшествие прошло. К тому же девочка плакала, а рядом стоял Ленька и отбирал у нее свер­ ток. — Психует, как порядочная,—сказал он тогда тоном взрослого,— раньше бы думала... с Пластуновым... Тяжкие воспоминания. Леньке скоро в армию идти. Взрослый, а она с какими-то заготовителями. Она попыталась подняться и не смогла. Ка­ кая-то новая боль надломила ее, она уронила голову на стол, заколоти­ лась лбом. — Надя, Надюшенька, кто же пожалеет меня когда? Да неужто пропащая я на веки вечные? Колышется занавеска. Близко-близко Наденькино дыхание, а голоса нет, как нет в дочкином сердце и жалости к ней. Иначе спрыгнула бы с печи, прижалась к ней, к матери. Но дети выросли —дичатся. Ишь: «Напилась, дак дрыхни, пока никто не ввалился опять». А Ленька и вовсе. Мыкнет, в последнее время, сверкнет белками. И вся тут ихняя любовь. Нужны им чужие терзания, как же, спросят, что болит, что у тебя на душе? Дожидайся сиди. Сама себя и жалей, если жалости захотелось. Отступил приступ бессилия и душа ее млела чем-то большим, невы­ сказанным. Ей бы нараспашку, душе-то; запертой в клетке, чтобы сме­ яться, чтобы хлопот полон рот, чтобы с работы бегом бежать, а ноги бы сами несли...Почему наоборот все? Почему в избе родной, как в петле- удавке? Тоскливо, и воет воем сердце. — Надюша, Наденька, может, уехать нам? Подбежала к печи, сдернула в сторону занавеску, схватила в обе ру­ ки лежащую на самом краешке дочь— родное свое, тепленькое: — Надюшенька, доченька моя, как же мне распорядиться собой в дальнейшем, подскажи-научи? — Пей меньше. * — Брошу! Брошу, последний раз нонче в рот взяла. Ни в жисть! — Врешь ты. — Давай уедем! Давай... как Савченко... Чернуха! — Придумала! Куда бы это? — Хоть к дяде Илье твоему, в Хабаровск. — Ждет он тебя, как же. — Не ждет, это верно. — Вот и спи ложись, не знаешь дак. Бежать ей схотелось... Пусти же, задушишь совсем. — Уж мать ей стала не нужна,— сказала Варвара, присаживаясь на лавку, и вдруг подумала с горечью, что нет у нее на земле ни единой близкой душеньки, и подумала зло, что зря оттолкнула пустомелю-заго- товителя. Хоть и чужой, а мужик. С ложью, с притворством, а утеха. Но голова ее больше не кружилась, и мысль о Пашке-заготовителе была вовсе не главной. Душа просит слова приветного, душа, не тело! А сколько их еще, таких неприкаянных, обделенных счастьем, по белу свету мыкается? Сколь жаждущих припасть на мужицкую грудь, за­ биться пойманной в сети пичужкой, утешить усталое сердце? Кто считал их, кому нужны Ъни, обремененные своей беспросветной печалью? Глаза уже просохли. Грусть-тоска глубокая на худом лице. Путани­ ца рваных мыслей. Тесно им, нет выхода на простор. Во всех углах из­ бенки кричмя кричит неотложная крестьянская работа. Недоенная коро­ венка мычит призывно. Бекают голодные овечки. Да сгорели бы вы на 42