Сибирские огни, № 1 - 1983

его, Вальку, успокаивает: «Что ты, что ты, сынок, куда ехать-то, на с,мех людям разве». А он головой опущенной мотает, зубами скрипит и мне: «Эх, ты, маманя, как ты меня подвела. Кого послушала, дурака усатого». Кое-как спать уложили. Наутро встал, опохмеляться не за­ хотел, натаскал воды в баню, протопил сам, до-олго мылся, хмель выго­ нял. Пришел, сел к нам в закутке, волосы мокрые, усмехается. А я гля­ жу йа него да вспоминаю вчерашнее: вот ведь как трезвый от пьяного отличается. Не прощу, маманя... Ох, думаю, дитенок мой родимый. А я вам все прощаю, чего бы вы ни делали, что бы ни говорили. Вот, Яков...Помню, году в сорок третьем, дед еще не возвернулся, послали меня середь лета па Камышинку, коров доить—доярка там заболела, приступом схватило ее. А Камышинка эта через пять деревень от нас, перед самой Поно^аревкой, верст двадцать шесть —не' меньше, вы­ паса там от нашего колхоза сколько лет были. Пошла пешей, да не одна. Якова на себе понесла. Гошу оставила с Дарьей, а Яков рахитом был от травы, ходить не мог, ползал едва, ноги кривые, живот1свисает — рахит. Возьму, думаю, с собой, молока буду крадучись давать, может, отойдет. А не выхожу до зимы как, умрет зимой —и говорить нечего. Идем, а он у меня сзади, на горбу. Жара, паут сечет, а у него головен­ ка свалилась на мое плечо —не вижу, жив ли. Остановлюсь возле хлебного поля, когда поле близ дороги, да за кустами, чтоб не видно, ссажу его в траву, опущусь рядом на колени, нарву колосьев и ну шелу­ шить. А они незрелые еще, только-только налились, крепнуть начали, но зерно чувствуется. Нашелушу, отвею с ладони на ладонь, нажую зерен и жвачку эту Якову в рот пальцем. Пока жуешь, не заметишь, как сама проглотишь часть —спазмы в горле, так есть охота. Покормлю, отдох­ нем, спустимся к Шегарке, попьем, на спину его опять —и пошли. Ох и долог путь казался, на последних-то верстах круги разноцветные перед глазами играли. Вот как было. А теперь, видишь, начальник. Мамой с какой поры не называет, матерью. Все забыл. А мать каждого помнит с пеленок и по сей день, думает да переживает. А Валька посидел-посидел да опять за свое —не запамятовал, что вчера говорил: давайте, мол, действительно, посоветуемся, куда и когда вам лучше вернуться. Он все сделает сам: поедет, разузнает, сторгуется насчет избы. Деньгами располагает — картины продал да заказы ценные выполнил, так что насчет расходов нам беспокоиться не стоит, расходы он оплатит. Отсюда взять то, без чего совсем обойтись нельзя,— сепаратор, скажем, ну еще кое-что, остальное оставить. Корову попытаться выкупить свою, а —нет, купить другую, так же, как и овец и поросенка... Тут мы в один голос с дедом стали обороняться: и нет, и нет, Валентин, спасибо, но мы не поедем — ни сил, ни смелости уже нету. Опять с кола начинать. Пока обживешься, привыкнешь. Нет, останемся здесь, будь что будет. Она и эта усадьба почти что родная—денег на избу давали, труда столько вложено. Как уж как-нибудь доживем до конца. — А что, дед,— старуха посмотрела на мужа,—если б вернуться нам тогда? — Можно б и вернуться,—спокойно сказал старик,— только — куда. В Тырновку ни то ни се, в свою избу если, другое дело, а так... Во Вдовинское? Она на исходе, ну от силы три-четыре года еще протя­ нет, а там, глядишь, как и Тырновке судьба. Пономаревка сроду не нравилась, стоит в низине, в болоте, дождик едва пробрызгал —грязь по колено, а уж весной-осенью и говорить нечего, трактором вытаски­ вай. В Хохловку, там поуютней, повыше местность и тырновских не­ сколько семей осело. И управляющий тырновский —Тимоха. Уж какой год ведет хозяйство —хвалят, районка писала... — А Кулешин вернулся,— вспомнила старуха,— не побоялся позора. Наш мужик, тырновский. Они сначала в Юрках жили, Кулешины, а по­ том к нам перебрались. На левом берегу жили, как и мы, но не близ воды, а в самом левом краю, на закате. Деда года на два моложе, ка-* *