Сибирские огни, 1982, № 12

зубы, красивое цыганистое лицо его передернуло сейчас страдальче­ ской гримасой. Мне больно на него смотреть. Отведенной нам на день загонки нет ни конца и ни краю. Дело только к полудню, а я уж присматриваюсь к веткам-прутикам, воткну­ тым бригадиром на краю полосы. И не за себя я пекусь: жалко Сашку. Мне-то работать погонышем не только легко, но даже интересно. Ведь хлебное поле только со стороны кажется пустым, необитаемым. А начни его убирать,— сколько там живности! Все живое тянется к хлебушку. Вон целый выводок перепелок пробирается по стерне. Ожирели до того, что на крыло подняться не могут, бегут прямо под копытами у ко­ ней. Я перегнулся, щелкнул бичом. Хорош был бы супец, да промазал, язви их! Без устали снуют меж пшеничных стеблей крохотные мыши-полев­ ки. А хомяки, так те совсем обнаглели: средь бела дня на глазах у хо­ зяев воруют хлеб. Наберет рыжий толстяк по горсти зерна за каждую щеку, башка раздуется, больше тулорища делается, и шагает важно, с боку на бок переваливается. Лобогрейку завидит, на хвосте приподниме­ тся этаким фертом (только что разве передние лапы в бока не упрет), и смотрит сердито, с осуждением: кто это еще, мол, за пшеничкой пожало­ вал? Ну, я понятное дело, на зиму запасаю, а вам она зачем? Недалеко впереди из пшеницы на стерню выскочил зайчонок. У него еще любопытства больше, чем страха. Замер столбиком, по­ стриг ушами... — Сто-ой! — хриплый голос сзади. Зазевался я, про своего метальщика позабыл. Натягиваю вожжи, оборачиваюсь,—на Сашке лица нет, полок доверху забит хлебом: не успевает сбрасывать, выбился из сил. — Ты што же это... твою маковку! — Сашка широко раскрытым ртом хватает воздух, дергает узел веревки, которой привязан к бесед­ ке. Наконец веревка ослабевает, он кулем валится на кучу колосьев. Лежит ничком, схватившись руками за натертые культи, а спина хо­ дит ходуном. Неужто плачет? Но нет, приподнял голову — глаза сухие, только слиняли, опустели от боли. Зйдрал штанины,—на морщинистых культях кроваво-багровые рубцы от веревки. — Дядь Саш... — Молчи... Никому не сказывай, что я тут,—он кивнул на заби­ тый хлебом полок,—что я запоролся малость. И про ноги, криво ус­ мехнулся, пошевелив культями,— а то — прощай лобогрейка. Особливо Тамарке не вякни, она спросит... И точно: Тамарка принесла Сашке обед прямо на полосу, а как только он чуть отлучился, она ко мне: — Сережа, как он тут? — Обыкновенно. Вкалывает, как зверь! — Ты не крути. Тяжело ведь ему, я по роже его вижу. — Легко только из чашки ложкой. Потом мы обедаем, расположившись прямо на стерне. Я достаю собранный мамой сидорок, где пайка черного хлеба, бутылка молока, пучок переросшего лука-бутуна. Тамаркино угощенье не шибко-то бога­ че, зато горячее есть: свеженький супок в обмотанном тряпками чу­ гунке. И у меня мелькает мысль, что все-таки женатому человеку жи­ вется веселее. — Подсаживайся к нам, Сережа,—зовет Тамарка.— Я ведь на всех варила. Вот и ложку для тебя прихватила. — Давай, давай! — видя мою нерешительность побадривает СаШка Я подползаю к разостланной Тамаркой тряпице, вытряхиваю на нее свои харчишки. — Тебя кормят, как гусака перед пасхой!— шутит Сашка, Тамар­ ка незаметно толкает его локтем. Она пододвигает мне миску с супом, кладет на голову свою жестковатую от работы ладонь. И я вздрагиваю, X I