Сибирские огни, 1982, № 12

И когда не находилось очередного охотника таскать впереди трак­ тора фонарь, мама называлась сама. Я днями сидел за учебниками, но совесть грызла меня: все — и мал, и стар — в поле, а я сижу пнем, в тенечке прохлаждаюсь. В один из ве­ черов, когда мама собиралась на пашню, я вызвался пойти ей помочь. — А учеба? —строго спросила она. — Да я почти все уже выучил. — Ну, идем, коли так, подменишь где... Одной-то тяжело всю ночь, правда... 2 Вначале мне даже нравилсь это: бежишь впереди трактора, помахи­ ваешь фонариком. Фонарь большой, керосином заправленный, пузатое стекло проволочной решеткой забрано,— «летучая мышь» называется. Желтый круг света выхватывает из темноты серое прошлогоднее жнивье, развороченную плугом, лоснящуюся землю. В глубине борозды тускло поблескивает отутюженная пяткой лемеха полоска,—будто течет там равный ручеек,- Иногда на свет бросаются совы,—лупоглазые, крючконосые, на больших округлых крыльях,— и испуганно, но без крика взмывают вверх. А то одинокая березка выступит из мрака на краю полосы: ра­ достно засветится вся, встрепенется молодой зеленью, и снова, будто застыдившись, отступит в темноту... Пахнет сырой землею, мазутной гарью, горячим железом... Бежишь и бежишь вдоль борозды, а трактор рокочет сзади. Но трудно ночью работать: быстро устаешь. Ноги начинают заплетаться, фонарь тяжелеет в руке. И тогда кажется, что трактор вот-вот наедет на тебя. Оглянешься — он на положенном расстоянии, но только отвер­ нулся— снова чудится: вот он, над самой головою тарахтит, в спину огненной пастью своей дышит. Припустишь сильнее, гул отдалится, но Живчик стучит в железяку: не поспеваю, мол, далеко фонарь, не видно борозду. Замедлишь ход — опять начинает деревенеть потная спина, по­ дираться мурашками от страшной близости горячего железа... ...Мама сменила меня часа через два, а мне показалось, бегал я с фонарем целую вечность. Я бреду в землянку, что на краю полосы. Она наполовину вырыта в земле, наполовину выложена дерновым пластом. Крыша тоже дерновая, поэтому здесь всегда прохладно и сыро. Ложусь на топчан, сделанный из жердей и покрытый прошлогодней соломой. Сон приходит сразу, глухой и тяжелый. Но кажется, что не успел я и глаза закрыть, как около землянки раздается гул мотора. Потом стано­ вится тихо, слышны голоса матери и Федора Михайловича. Они захо­ дят в землянку, фонарь освещает черный потолок, мохнатые от плесени стены. — Вот где тишь, да гладь, да божья благодать! — весело говорит мама. — Хорошо! — потирает руки бригадир.—Чайку бы еще сварганить... А потом до утра еще часика два можно будет поработать. Я беру большой закопченный чайник, на ощупь иду в ложбину к колодцу. Верхние венцы сруба в нем сгнили и развалились, вода дер­ жится близко. Я ложусь на живот и, свесившись в холодную жуткова­ тую темноту колодца, зачерпываю чайником черную и блескучую, как деготь, воду. В избушке мы растапливаем печурку, кипятим чай. На заварку идет сушеная морковка и свекла. Мама разливает чай по же­ стяным кружкам. У нее бодрое настроение,—она будто и не устала вовсе. Глаза хорошо светятся, и что-то уютное, домашнее в голосе. Она еще молодая и красивая, моя мама, только морщинки легли в угол­ ках губ, да темные тени обметали глаза. Она шутит, смеется, то и дело задирает Федора Михайловича, а он отвечает ей тем же. Чем-то семей­ ным, родственным пахнуло вдруг на меня от нашего скудного застолья, ✓ 119