Сибирские огни, 1982, № 12

замечаю у потухающего костра две тени. Костер еле светится красными углями, еле чадит синим дымком, и от него доносится тихий говор, И я узнаю Сеньку и Тамарку. — Ох, и домищи там! — говорит Сенька.— Бывают десять этажей. Поглядеть, дак шапка сваливается... А сортиры прямо в избе. Туалета­ ми зовутся. — Ну, уж это... Как это в избе? — сомневается Тамарка. — Да честное слово! Суконкой буду! — горячится Сенька.— Крант отвернул — холодная вода. Другой отвернул — горячая, как из самова­ ра. Никакой тебе заботушки! — Ну, с водой, может быть. А чтобы сортир в избе... — Если не веришь, давай вместе съездим к брату в Омск? А рабо­ та в городу всегда найдется... — Сказанул тоже. Ты с кем вместе думал? — Один. — Оно и видно... Убери руки!.. Я привалился к теплому боку Василька, маленько угрелся под меш­ ками, и вязкая дремота стала снова засасывать меня. Беспокоил раз­ говор тех двоих у костра. В нем что-то тревожное, я пытаюсь понять, вникнуть в смысл, но сон накатывает, захлестывает с головой, и только глухо доносится бубнящее: бу-бу-бу, ко-ко-ко... Да это же красный пе­ тух Илюхи Огнева, первый на деревне красавец, роется в навозе, зади­ рая голову, дергает шеей, зовет к себе своих кур: ко-ко-ко. Шея у петуха огненно-рыжая, хвост иссиня-зеленый, под сорочиное перо, крылья в темную крапинку, ноги мохнатые, как у парня-блатяка, который на­ пускает широченные брюки на высокие голенища сапог. Осанка гордая, независимая, только вот гребень малость подводит: вечно набоку, в темных пятнах-поклевах,— результат частых баталий. Петух кокочет, роет мохнатыми лапами навоз, а сам нетерпеливо чиркает крыльями по земле, косит глазом на курей: зазевайся только которая! Вдруг он с громким криком взлетает на наличник нашего окна, пестрит его своим пометом, известковые потеки ползут по стеклу. Из избы с мокрой тряп­ кою в руке выбегает бабушка Федора, машет на петуха: — Шайтан ты мохноногий, холера тебя задави!.. И я снова просыпаюсь, высовываю из-под мешков голову. Над степью чуть брезжит рассвет, небо сизое, холодно и неуютно. Мешки словно истончились, продырявились — совсем не греют. «Бу-бу-бу»,— доносится от потухшего костра. Прислушиваюсь — все те же: Сенька и Тамарка. — ...Головушка моя горькая, что же я делаю-то? — жалобно спра­ шивает Тамарка. — Была бы шея, а хомут везде найдется,— говорит Сенька. — Ну, и трепач! Тебе сбрехать — что раз плюнуть,— почему-то сердится Тамарка.—Ха-ха-ха!.. Убери руки!.. Сон проходит окончательно, в голове яснеет. «Вон какие у них дела! «Убери руки». Да что же ты его по морде-то не смажешь, что же ты сидишь, кукуешь до рассвета с ним?! — вспыхивает во мне мгновенная злоба.—А муж-то? Как же Сашка-то Гайдабура теперь? Ведь он же тебя любит. Из-за тебя же он...» Я вспоминаю, как в страду Сашка привязывал себя к лобогрейке, вижу его натертые до крови обрубки ног, искаженное болью лицо. Ведь ради нее принимает он все мукй, старается, чтобы видела она в нем не калеку, а полноценного мужика, который достоин не жалости, а любви. Так где же справедливость? Ведь когда двое идут к своей любви через такие горести и утраты, то они быва­ ют счастливы, если им удается найти друг друга, соединиться. Об этом — все книги, которые я успел прочитать, об этом народные былины, ска­ зы, эпосы. Но, оказывается, в жизни-то куда все сложнее. Я дрожу под своими мешками. Мне стыдно пошевелиться, будто уличен я в чем-то нехорошем. Но я пересиливаю себя, поднимаюсь на колени, громко кашляю. Серая тень, пнем торчащая у потухшего кост­ ра, вздрагивает и раздваивается... 98