Сибирские огни, 1982, № 11

ве своем вспоминать не любил и не искал в нем, подобно многим, успокоение и слад­ кую печаль о светлых годах. Он думал о том, что, и в самом деле, всю свою жизнь был рабом, свободы не знал никогда и неизменно приходил в уныние, переживая заново дни унижений и не­ заслуженных обид. Несвобода была внутри его самого, и он догадывался, что она, как пружина в часах, составляет его основную суть, и не будь ее — он погибнет. Он был не свободен уже потому, что унаследовал тело и душу от своих предков. Слабое, некра­ сивое тело тысячелетия передавалось от человека к человеку; вслепую, через века, дошли до него эти светлые, почти прозрачные глаза, редкие волосы, длинные худые пальцы, узкие плечи, и он недаром не любил заркала, а однажды в юности разбил большое мамино трюмо. Зеркала говорили правду, ту самую, которую чествуют на словах, а на деле бо­ ятся. Он мало знал своих предков. Об отце слышал только плохие слова и даже не знал, жив ли тот сейчас. Была еще бабушка, которую мама тоже не любила и часто говори­ ла о ней гадости. Он мог судить о них, заглядывая в себя, проверяя на прочность то наследство, которое ему всучили без спроса. И он не любил этот дар предков, эту мягкую ленивую душу, слезливость и податливость, неспособность постоять за себя и неумение толкаться локтями. Как в детстве, он искал спасение в людях сильных, и лю­ бил их и ненавидел одновременно, потому что они были более жизнестойкими, уверен­ ными в себе и умели ступать по головам таких, как он. Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль. О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым. Ей было за тридцать, стриженные темные волосы, тонкие руки с большими кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что привело ее к нему, то ли боль одиночества, то ли расчет, то ли просто женская тяга к покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся проникать в глубь незнакомого человека, бо­ ялся привыкнуть к нему и узнать его печали и беды, его тоску по несбывшемуся и без­ защитность перед смертью, потому что всего этого было в избытке в нем самом. Сперва — прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать; потом — проникновение бо­ лезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе, нежеланное, чужеродное... Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона или, бо­ лее того,— из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все это, бутафор­ ское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол и подойти к полке с анальгином. — Господи,— сказал он вслух,— мне страшно. — Ну и дурак,— тихо проворчал старческий голос с потолка.— Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый. — Ты подслушивал? — с подозрением спросил Климов. — Еще чего! — с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул.— Это совсем не интересно. Теперь ты счастлив? — Конечно нет. С чего ты взял? — Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало? Совсем не так! возмутился Климов.— Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне совсем ни к чему. Она чужая. Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек. Не издевайся,— хмуро сказал Климов,— Если ты бог, то помоги мне. — С чего это ты взял, что я бог? Я твой сосед. — Ну, тогда помоги как сосед. А я некоммуникабельный! — ехидно заявил сосед.— Моя хата с краю. И вооб­ ще, что мне, больше всех надо? — Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться? — На бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость. — Тебе хорошо,— заныл Климов, страдая от головной боли.— От тебя жена не уходила. — От меня ушло четыре жены,— гордо ответил сосед.—А я ушел от семнадцати, 86 Т8 ......... .