Сибирские огни, 1982, № 11

Мезенцев с годами все меньше помнит о вечности, все больше заботится о благопо­ лучии часа. Это и есть диагноз, который ставит своему герою автор. Болезнь Мезенцева застарелая. В ней не так-то легко разобраться. Начало ее, види­ мо, в тридцатых годах. Тогда Мезенцев мно­ гое перенес — был оболган, исключен из партии. Скоро, к счастью, все стало на свои места. Кроме одного —что-то навсегда умерло в душе Мезенцева. «Душа у него заячья. Пуганый заяц куста боится». Это говорит о Мезенцеве бывший журналист Браминский, который проводит остаток сво­ ей жизни на рыбалке да возле пивного ларь­ ка. Когда-то, во время кампании против «доморощенных Зощенок». Мезенцев увидел в юморе бквшего фронтового комбата «и злобствование, и зубоскальство, и много че­ го еще. И, листая книжки, вроде поверил во все это, так лихо громил их с трибуны. Буд­ то шашкой махал». Потом, много лет спус­ тя, Мезенцев признается себе: «только через боязнь оказаться в опале и все потерять можно было увидеть такое». Автор уточнит: «Тень недавнего минувшего нависала над Мезенцевым в ,тот момент. И в конечном итоге именно минувшее определило его по­ зицию». А. Шастин пишет о реальной силе страха, действенной силе: страх разъедает личность и, в конце концов, .человек теряет себя. Правда, человек пытается сохранить види­ мость, играет ролв. Только это-то как раз и опасно для общества. Ведь, по выражению критика Евгения Сидорова, «зазор, разрыв между словом и делом властно способен по­ рождать безверие в самые дорогие для нас идеалы, особенччо когда речь идет о молоде­ жи». Эти размышления критика о сегодняш­ них поворотах проблемы «литература и жизнь» прямо относятся к повести А. Шас­ тина и его герою. Социальный смысл этой, вроде бы камерной, вещи очевиден. Тревога писателя смыкается в данном случае с му­ жественным пафосом известных произведе­ ний Н. Думбадзе, А. Гельмана, Ю. Трифо­ нова. Мезенцев и сам ощущает движение вре­ мени. Но это движение безотрадно для него. Он с тоской смотрит на макет завтрашнего Жерловска. И открывает: «город, который увиделся ему сейчас,—другой. Не в том де­ ло — лучше он или хуже, а просто другой. Если когда-нибудь доведется приехать, то окажется, что они, город и Мезенцев, не были знакомы. Что они чужие друг другу. Вчера и сегодня этого еще не случилось, в текущем угадывались черты былого. А ми­ нует срок, и даже память не найдет, чем бы себя подкрепить». Читателю ясно, почему так тревожны мыс­ ли Мезенцева, почему так болезненно для него расставание со вчерашним днем. Хотя, это обычно и естественно в жизни. Ведь он лишается юности, прошлого. А настоящего у него нет. Внешне Мезенцев сохранил в себе то.^что раньше так привлекало в нем людей —обая­ тельную улыбку, общительность. Но то, чті» прежде было органичным, теперь — маска, прием. Ту же улыбку он может «включить», «выключить», «уменьшить». Мезенцев .следит за собой тщательно, не позволяет рассла­ биться. Лишь однажды, в поезде, мы уви­ дим его без маски: «Было жарко. Размяг­ ченное дремотой лицо Мезенцева обвисло. Прожитая жизнь, ее волнения, суета, осу­ ществленные надежды вместе с боязнью по-: терять достигнутое множеством морщинок, складок, изгибом губ и общей холеностью четко обозначились на безвольно расслаб­ ленном лице». Заботы о сиюминутном, как мы помним, лишают его любви. Лишают и творчества. Творчество — лакмусовая бумажка, которой легко и полно проверяется личность. Когда- то Мезенйев написал книгу, принесшую ему известность. «Он маялся от недостатка слов и разыскивал их, как ищут пропавший би­ лет за минуту до отхода поезда. Потом, когда слова находились, он начинал совать их в строчку. Они не лезли, со скрежетом ломались, усыпая осколками страницу, и все начиналось сначала». Но тогда он знал, что хотел сказать. И говорил. Творчеству, как и любви, противопоказана раздвоенность; и тут и там нужна смелость. Теперь Мезенцев простился с творчеством. Как простился уже со многим. Парадокс состоит в том, что Мезенцев ненадолго обретает счастье именно в поезде. В поезде, где можно не бояться времени, где время наполнено не суетой, но жизнью, пусть и обычной, заурядной. В поезде Ме­ зенцев становится самим собой. Сначала он ощущает одиночестно, потом покой, потом слитность с миром. Это происходит ночью, на станции, названия которой Мезенцев не расслышал. «Хорошо. Ах, как хорошо,— ска­ зал сам себе Мезенцев.— Какой-то полуста­ нок или станция — островок света в бес-, крайней русской шири, и этот дождь, и он сам, Мезенцев, до которого здесь никому нет дела. И ему самому тоже нет дела ни до кого и ни до чего. И он может сейчас ехать дальше, предоставленный сам себе, или остаться здесь, под дождем отправиться в гостиницу, занять номер и распахнуть ок­ но в темноту, которая пахнет землей, де-, ревьями, напичкана шорохом в дождевых трубах и листьях... Прекрасно». К Мезенцеву приходит гармония, которой он был так долго лишен. Счастье — это сво­ бода, отрешенность от мелочей быта, согла­ сие со своей душой. «На свете счастья неі, но есть покой и воля...» — мог бы сказать Мезенцев. Однако поезд подарит ему и по­ следнюю надежду на любовь. В поезде он встретит Зою Андреевну, директора Жер- ловского музея, женщину с «внимательными и невеселыми глазами», которая — это точ­ но знает Мезенцев — могла бы дать ему счастье. Как мало нужно человеку для счастья, и все-таки оно невозможно. Не «до свида­ ния» — «прощайте» скажет Мезенцеву Зоя Андреевна. Она пожалеет его. И все заранее поймет. Повесть Шастина не оставляет иллюзий. Это не авторская жестокость — это резуль­ тат точного психологического анализа. Я долго думал над финалом повести. По­ чему бы, в самом деле, по приезде в Жер- ловск Мезенцеву не позвонить Зое Андреев­ не, не прийти к своему фронтовому другу Петьке Безуглову? Почему он все время от­ кладывает эти встречи с самыми дорогими для него людьми, а потом торопливо уезжа­ ет, почти бежит из родного города, чтобы, может быть, никогда сюда не вернуться? 157