Сибирские огни, 1982, № 11

ничуть не меньше, а нередко и больше, чем Мишка Кошевой или Телегин. В этом смыс­ ле шастинский Ковалев имеет Своими духов­ ными предшественниками многих и разных героев». Такое внимание к персонажам колеблю­ щимся, стоящим на распутье, приходило к писателям не просто. Некоторые критики, зрители и читатели не могли даже допустить появления на сцене или страницах книг лю­ дей во вражеском мундире, людей, трудно расстающихся с прошлым и плохо различа­ ющих будущее. По этой причине спектакль «Дни Турбиных», потом названный мхатов­ ской классикой, кое-кто в двадцатые годы классифицировал как буржуазный. Каких только обвинений не предъявляли Михаилу Шолоховуі А писатель, изображая подобно­ го героя, как бы скрывал свое сочувствие. Сложный путь проходит Ковалев на не­ большом пространстве повести — от круше­ ния, гибели до медленного возрождения души. В начале повести ясно звучит тема про­ щания человека с самим собой. Ковалев, точно из небытия, отстраненно слышит то­ пот своих сапог по снегу, видит себя та­ ким, каким увидят скоро другие,— даже не лицо, не фигуру, странной гримасой вдав­ ленную в снег. Почему-то Ковалев четче всего видит ноги — «босые ноги в синих диа­ гоналевых галифе, которые будут торчать из кювета. И еще грязно-белые тесемки брюк, завязанные у щиколотки. Ему стало нелов­ ко этих босых ног, и этих неопрятных тесе­ мок, и вообще всей той наготы, которая от= кроется, когда каждый сдернет с него то, что ему будет нужно». В этом стыде, в мел­ ких житейских деталях легко обозначается человеческий характер — застенчивый, до болезненности гордый. Мелкое, житейское не только не мешает, но подчеркивает большое. Анатолий Шастин прежде всего пишет о взаимоотношениях человека с историей. Мир кажется герою бессмысленной и глупой каруселью. Ты попадаешь в нее сра­ зу, как только появляешься на свет. Кару­ сель «мчится, а годы летят навстречу. И остановить это невозможно, потому что уже и сам начинаешь бежать по этому мчащемуся кругу, который заканчивается в том же самом небытии, откуда начался». Ну, а история? По мнению Ковалева, она чужеродна личности. ІВедь «рождение и смерть государств... вне Человеческой воли. Вне воли одного человека... Да и всех вме­ сте тоже. Они живут и умирают сами по се­ бе. По каким-то законам, которые невозмож­ но понять. Да. Но даже если их понять? Даже если их понять, то все равно изменить их будет невозможно и останется только подчиниться, приемля или отрицая их — все равно». Такой взгляд на историю логичен для Ко­ валева. Но такой взгляд порождает одино­ чество, затерянность человека в жизни, как в пустыне. И еще1— холод души, кото­ рый не менее страшен, чем сибирский мороз. Любовь <—внезапная и всепоглащающая — единственное, что связывает Ковалева с жизнью. НО, может быть, это жизнь и про­ тянула ему последнюю соломинку для спа­ сения. На дорогах потерь, бегства Ковалев вдруг обрел Катю. Автор сострадает двум 154 душам, которые нашли друг друга как раз тогда, когда обе могли погибнуть. История Ковалева и Кати рассказана писателем сдержанно и просто, но опять-таки с ощу­ щением почти библейского смысла, кото­ рый открылся в этой встрече: «И она при­ надлежала ему, а он ей. И не было на Земле ничего, что могло бы разъединить их, пото­ му что то, что было у них, было вечным и было выше всего, и для этого рождались люди и умирали потом, уступая место дру­ гим. А все остальное было лишь приложен­ ным к этому, зависимым от этого и потом преходящим». Правда, очень важно уточне­ ние автора: «Так казалось Ковалеву». Нет, не любовь сама по себе примиряет его с историческим движением. История да­ вит на них, мешает дышать свободно. И лю­ бовь вроде бы лишь оттеняет это. В свете любви череда исторических событий тем бо­ лее кажется иллюзорной. «А много ли надо? — спросит себя Ковалев, думая о жизни.—. Это утро с деревьями, солнцем и мягкой до­ рогой и Катю...» И все-таки что-то поможет ему пойти наі встречу революции. Что? Любовь заставляет человека обостренно воспринимать мир, любовь не терпит равно­ душия к другим — эгоизм убивает ее. Поэто- му-то Ковалев бросится ночью тушить по­ жар на железной дороге, таскать тяжелые мешки... И еще он не сможет смириться с бесцельной жестокостью, творимой теми, с кем недавно был в одном ряду. Взрывы, ди­ версии, смерть ни в чем не повинных людей и даже детей. Зло всегда порождает зло. Кто-то должен остановить этот круговорот, решает Ковалев. Он не хочет заявлять в ЧК. «Доносить тем, кого он не понимал и не при-, нимал, кто был его вчерашним противником, — мучительно размышляет Ковалев,— на того, кто еще вчера был его единомышлен­ ником и стал сегодня если не врагом, то уже и не другом?» Он выходит в бой со злом один. Он гибнет. Чем-то он вдруг напомина­ ет нам Дон-Кихота... Ковалев умрет счастливым. Он не до кон­ ца понял и принял революцию. Но в свЬем справедливом деянии слился с революцией, забыл о сомнениях и обрел Россию. А. Ша­ стин пишет о последних попытках человече­ ского духа прорваться к вечности, обрести гармонию. Как важно здесь прозаику из­ брать верную интонацию.. Но перо А. Ша­ стина художнически точно. «Солнце вспыхнуло и раскололось в голо-: ве Ковалева и он вспомнил: «Душа твоя пребудет во благе, и семя 1 * 0 6 наследует землю». » И слепая чернота полетела навстречу, и в ней, как огни уходящего поезда, гасли пос­ ледние искры. Аминь...» Н. Яновский, откликнувшийся на появле­ ние двух первых частей трилогии, замечал: именно в скрупулезном, тонком психологиз­ ме — «свежесть и оригинальность» повестей Шастина. Добавим: этот психологический анализ естественно был предпринят1 в пос­ ледние десятилетия, когда углубились наши представления о сути социалистичесирго гуманизма. Когда многое минуло и многое пришло. Взгляд автора на события и героев — взгляд из второй половины XX столетия. И это также очень важно для верного про­ чтения повестей Шастина,