Сибирские огни, 1982, № 11

время легко и просто распоряжавшийся мно­ гими жизнями... В четвертой главе ритм времени меняется снова. Этот ритм определяет простое, ясное слово «надежда». Люди открыто смотрят друг другу в глаза, спорят о жизни — в мет­ ро, столбвках, общежитиях, едут через всю страну на новые стройки... И, кажется, сами вагонные колеса выстукивают: «все хорошо, все након.ец- то хорошо...» Это чувство определит и сюжетные пово­ роты в, книге Анатолия Шастина. Случайно встретившись, полюбят друг друга дети На- деева и Гребневікого, да и перед самим Иг­ натом Петровичем вдруг замаячит то, что су­ ховато зовут «личным счастьем» .Но эти сюжетные повороты выглядят слащаво, сентиментально. Они лишние в суровом по­ вествовании о суровом времени — как, впро­ чем, и торопливое обличение нового мещан­ ства... Конечно, писателя можно понять. Его стремление сказать — «все хорошо» —шло и от «запаха надежды», и от былого увлече­ ния сказкой, где рано или поздно побежда­ ет правда, а герои обретают счастье. В жиз- 1 ни так бывает далеко не всегда. ...Новое время тоже требовало мужества. В частности, мужественного осмысления былого. Отныне это и определит художест­ венные поиски Анатолия Шастина. В книге «...И сближаются годы» он сделал только первый шаг. IV ...Легко представить сомнения, которые подстерегали автора, задумавшего писать о революции и гражданской войне. Как брать­ ся за перо после Шолохова и А. Толстого, Залыгина и Нилина? Понимаешь, что эти книги превращаются в своеобразную «точку отсчета», о которой будут вспоминать при оценке твоей работы. Всякий творец сознает и другое: путь «повторения пройденного»'не­ возможен; только открывая в истории новое, можно сказать свое. Критик Валентин Оскоцкий уже задал од­ нажды вопрос: выдерживают ли подобные критерии повести Анатолия Шастина? И от­ ветил: «...не просто выдерживают, но по- своему и сами определяют. А. Шастину, не­ сомненно удалось и органично включиться в общее русло современного переосмысления давних событий и судеб, и отыскать в нрм свою самостоятельную струю, свой угол зрения...» ‘>. В чем этот угол зрения? Не так-то просто ответить. Подумаем об этом, открыв перед собой трилогию «Время стрекоз»— Сергей Залыгин, писавший о повести «Дом, полный кошек», отметил одну особен­ ность авторского взгляда на историю: «По­ весть Анатолия Шастина строго ограничена и местом, и временем действия, она как бы замкнута в. двух-трех персонажах, причем персонажи эти —люди рядовые, обыкновен­ ные и по той роли, которую они в событиях играют, и по своим внутренним, душевным данным». Констатация обыкновенности звучит здесь не как упрек. Ориентир на обыкновенность — принципиальная особенность трилогии. >) В. О с к о ц к и й . Поиск во времени.— В ки.: А. Шастин. Час выбора. Повести.—Иркутск, 1979, с. 43а, Анатолия Шастина действительно интересу­ ют люди негромкой судьбы. Только важно уточнить: это всегда люди, чувствующие движение истории, с радостью или с траги­ ческой безысходностью задумывающиеся над ее ходом. Вот чем определена известная камерность трилогии. Вот понему автор сознательно ушел от массовых сцен: они уже были во многих книгах о революции и гражданской войне, где подробно исследо­ вано, как, какой ценой складывался истори­ ческий итог. Но всегда нов для нас рядовой человек, остановившийся в раздумье посре­ ди исторического времени. Человек, совер­ шающий выбор. Такой выбор есть в каждой части трило­ гии. И это определяет не только сюжет, но прежде всего поле духовных исканий героев. Так выходят они на авансцену повествова­ ния — поручик Ковалев, чекист Андреюшкин и капитан белой армии, затем харбинский эмигрант Звягин... Они разные. Но для них всех характерны поиск смысла жизни, по­ пытка соизмерить свое сегодняшнее сущест­ вование с вечностью. С самых первых страниц трилогии мы всту­ паем в зону трагического. Это естественно. История таит в себе не только столкновение идей, но и крушение судеб. Трагическое, как заряды электричества, пронизывает воздух истории. В повести «Дом, полный кошек» это мо­ розный воздух зимы двадцатого года. В воз­ духе тонут предсмертные слова тысяч лю­ дей; слова прозрения, предательства, разоча­ рования, ругань — все то, что сопровожда­ ло в пропасть остатки колчаковских армий. Эта дорога была талантливо и бесстрашно показана многими писателями, и, в частности, сибиряками В. Зазубриным и И. Гольдбер­ гом. Но она вновь изображена А. Шасти- ным. Изображена так, что ее не забудешь. Главному гефою, поручику Ковалеву, ка­ жется: ничего другого в его жизни и не бы­ ло, кроме этой дороги — «только снег, кровь, трупы вповалку и мороз, который умел ко­ вать мертвецов даже из тех, кто еще мог выжить». Тоскливое слово «конец» будет произнесе­ но многократно, пока не отчеканится страш­ ное: «Кончилась Россия». Обреченность здесь разлита в слове, пробивается даже в ритме фразы: «И заходило солнце, и покой­ ники протягивали вслед ему руки, и мрак простирался на землю, скрывая всех, кто еще жил». Обреченность есть и в поисках Ковалевым правды. Он открывает: никому не нужно то, что было для него святым,—доблесть, сла­ ва, жертвы; их некому теперь приносить и «нет во имя чего». Никому не нужно его прошлое. Оно кажется сном — давним и почти забытым: маленький родительский домик, стопки тетрадей по чистописанию, ко­ торые проверял отец, рояль, Шуберт и Чай­ ковский, шерстяное платье мамы — в нем она выглядела особенно красивой... Не правда ли, характер Ковалева знаком нашей прозе? Размышляя о Ковалеве, В. Оскоцкий совершенно точно напомнил: «...советская литература и у самых своих истоков не забывала разглядеть рядом с ге- роем-деятелем героя сомневающегося и мя­ тущегося, ошибающегося и расплачивающе­ гося за ошибки. Братья Турбины, Рощин, Григорий Мелехов всегда интересовали ее 153