Сибирские огни, 1982, № 11

чалы.ик крупной стройки. Безвинно аресто­ ванный человек, верящий, несмотря ни на что, в справедливость, в партию. Рядовой Великой Отечественной. Снова строитель... Кажется, в его чертах — черты самой эпохи. «Возможно,— замечал Марк Сергеев,— фа­ милия у героя появилась произвольно, но са­ мо звучание ее в душе автора — не случай­ но: Надеев, надежда, надежность...» И все же перед нами не повесть одной жизни, как казалось иногдй критикам. Пе­ ред нами жизнь нескольких людей. Судьба сведет их в начале двадцатых во время раз­ грома банды Токарева. Потом они расста­ нутся, забудут друг друга, каждый пойдет своим путем. Снова мы встретим их в сере­ дине тридцатых, потом — в начале войны, затем — после пятьдесят шестого... Когда-то в произведениях для детей Ша- стин продолжал традиции Гайдара. Теперь же он все чаще задумывался об опыте лите­ ратуры первых лет революции. Опыте ярком, но в ту пору, увы, изрядно забытом. Не от­ сюда ли в его книге лирические отступле­ ния, столь характерные для орнаментальной прозы двадцатых годов? Не отсюда ли доку­ ментальные вставки, дающие новые, иногда неожиданные штрихи к /Характеристике вре­ мени? Кстати, литература первых лет Октяб­ ря умела и конспективно, емко набрасывать жизнь. Свою повесть «Четыре главы» Лидия Сейфуллина предупредила вступлением: «Жизнь большая. Надо томы писать о ней... Некогда долго читать и рассказывать. Луч­ ше отрывки». Разумеется, это случайность: в книге Анатолия Шастина тоже... четыре главы. Четыре главы — это мозаика дней и дел. Главы по-своему самостоятельны. Между ними есть сюжетные «пробелы». Есть герои, которые, появившись однажды, потом про-' падают для читателя навсегда. Странная повесть! В ней можно что-то вычеркнуть, а что-то добавить, вместо одних фрагментов вставить другие... Но так только кажется на первый взгляд. Именно эти по­ вороты дороги важны писателю. А ведь движение его мысли и определяет движение книги. Автор здесь — один из героев. Его присутствие не «выпячивается», но оно ощу­ тимо. Конечно, автор в чем-то очень близок Игнату Надееву, который тоже осмысляет минувшее. Но в чем-то он совсем другой. Из другого поколения. С другим опытом жизни. И другие у него, автора, задачи, когда он уходит в минувшее. Надеев перебирает дни жизни, отыскивая то, о чем стоит помнить, из чего можно составить хотя бы один, но «очень хороший и плотный год». Писатель же сравнивает жизнь нескольких людей. И судит их перед лицом времени. И судит время перед лицом человеческих судеб. Живые черты двадцатых проступят в сце­ не, когда ночью, после схватки с бандитами, Игнат Надеев вдруг слышит стихи Блока. «Буржуазный интеллигент?» — переспросит он. Знаменитые строки «О, весна без конца и без краю! Без конца и без краю мечта!» оставят его холодным. Надеев будет хму­ риться, молчать и смотреть на телегу, из ко­ торой торчат ноги только что погибших то­ варищей. Поэзия окажется ненужной, почти неуместной. Автор пробует точно «рекон­ струировать» мысли Надеева: «Где был тот Блок в декабре семнадцатого? Что делал? Пиво пил? Ждал, когда в мире станет ти­ 1Й2 хо?.. А черногорские горняки врывались в это время на мост через Жерлу. На прокля­ тый мост, который будто сквозняком провет­ ривался огнем юнкерских пулеметов». Это наивные мысли юного Надеева. Но вот мысли автора. Он думает о том, что вре­ мя тогда бывало жестоким к отдельному человеку и — одновременно — открытым для будущего. Писатель размышляет об этом в конце первой главы. Размышляет о холми­ ке на городском кладбище, где похоронили Кольку — одного из чоновцев. Холмик вско­ ре зарос травой, затерялся среди таких же неприметных могил. Время порой не щадило не только человеческую жизнь — даже па- мят о ней меркла, пропадала. Людям «не­ когда было думать о семи миллионах схоро­ ненных под многочисленными бугорками и курганами, что бстались в России после су­ ровых лет гражданской войны, интервенции и голодовок. Время выветрило из надежной людской памяти их ихіена и прозвища, оста­ вив в наследство потомкам лишь немногие из них для подражания и примера». Сбивчивое дыхание времени пронизывает главу, где автор говорит о тридцатых годах. Вот только две детали. Две разные тональ­ ности в рассказе. В мажорном ключе описа-. но открытие в городе Дворца пионеров. Тревожные сцены посвящены журналисту Игорю Гребневскому: он не спцт ночами, прислушивается к шагам по тротуару, к скрипу машин на улице... Иногда он успока­ ивает себя словами философа, с которым не может однако смириться: «Последний день несет нам не уничтожение, а лишь пере­ мену...» Тут уместно вспомнить еще одно выска­ зывание Д. С. Лихачева: «Автор как монтажер в кинематографии: он может по своим художественным расче­ там не только замедлять или ускорять вре­ мя своего произведения, но и останавливать его на какие-то определенные промежутки, «выключать» его из произведения». Вот и Анатолий Шастин, случается, «выключает» время. Его портрет войны сознательно бегл: ведь многое читатель и без того помнит. Может быть, самые существенные штрихи в этом «портрете» — письмо Надеева из штрафбата. Счастливое и горькое письмо че­ ловека, добившегося права умереть за Роди- ну. Три главы во многом написаны ради чет­ вертой. Автору важно понять: как и с чем пришли герои к пятьдесят шестому? Каки­ ми стали? Почему одни сломились, другие — выстояли, сохранили в себе человеческое? Здесь сходятся все нити повествования и окончательно проясняются судьбы. «Сквозь огонь', и воду, и медные трубы» прошел На­ деев. Его оптимизм особенно ценен: он на­ стоян на тяжком опыте. Погиб Игорь Греб- невский, уйдя добровольцем на фронт. Ког­ да-то он так сомневался в бессмертии, ду­ мал, что его жизнь похожа на «крохотную вспышку, которую никто не заметит». Но остались после Гребневского не только пись­ ма и блокнот со стихами — осталась па­ мять о человеке, не пожелавшем идти в но­ гу с неправдой. В войну умерла на лесоза­ готовках Ирина Надеева — тот самый «то­ варищ Чижик», который когда-то сумел вой­ ти в банду Токарева. Где-то далеко от Жер- ловска заправляет теперь в промкооперации бывший грозный начальник Седышко, в иное