Сибирские огни, 1982, № 11

расслабленное умиление удобно прикрыва­ ют равнодушие). Вот образчик былого про­ винциализма нашей поэзии — активного. Отечество —родная ширь, Над ней стальные птицы мчатся. Отечество —Урал, Сибирь, Курилы, Сахалин, Камчатка. Отечество мое —Орел, Воронеж во главе с Кольцовым. Над ним высокий ореол И радуга с расшитым словом. Отечество —Ока, Рязань. Отечество —Сергей Есенин. Сквозная синь в его глазах И звонкий тетерев весенний. Отечество мое и Минск, И белорусские долины, И Краснодар, где сеют рис. Где под пшеницей все равнины. Отечество— седой Кавказ, Азербайджан, Баку и Каспий, И вам я кланялся не раз, И это может сделать каждый. Не стану цитировать дальше это стихот­ ворение, названное высоким словом Отече­ ство; думаю, читатель согласился: то, что наговорил автор об отечестве, мог бы сде­ лать каждый, кто знаком, хотя бы элемен­ тарно, с географией нашей страны. При же­ лании Орел можно заменить Курском, Минск — Кишиневом, сути сказанного это не изменит. Разве не равнодушие подсказало эти строки нашему автору? Почему желание поупражняться в стихосложении никогда не совпадает с движением души — поче­ му душа наша, способная изменяться еже­ секундно, так молчалива, когда по бумаге мчит бойкое перо версификатора? Наверное, потому, что любое насилие пре­ тит ей, а равнодушие сушит. Диву даешься: получив у жизни все, чем располагает она — любовь и гнев, дружбу и разочарование,— человек платит ей безжизненным существом, замурованным в кирпичи строф... А вот не­ сколько иное: Во ржи вдруг стайкою березы поодаль от села стоят: они в себя вобрали слезы, и горечь скорбную утрат, и плачи вдов, и крик сиротства... Здесь все равны перед судьбой... Души российской благородство витает гордо над тобой. Придя сюда в часы дневные, старушки подолгу сидят. Кресты, как будто постовые, извечно в трауре стоят. Вокруг шумит ржаное море, простор распахнут голубой... Из века в век война и горе нерасторжимы меж собой. Это стихотворение, принадлежащее перу ленинградского стихотворца, выгодно отли­ чается от первого. Прежде всего, здесь есть нечто похожее на интойацию живого чело­ века — неторопливость рассказа может быть принята за сдержанность, и все-таки сму­ щает меня то, что я уже не однажды слы­ шал и про «горечь скорбную утрат», не раз внимал «плачу вдов и крику сиротства», которые впитаны «стайкой берез»; кто-то уже говорил мне, что «война и горе нера­ сторжимы меж собой». Кто же? Конечно, он — стихотворец, живущий во власти провинции духа, никогда не прислу­ шивавшийся к себе, но всегда — к кому-то. Он говорил и говорит за компанию — ком­ пания ставит его голос, внушает те или иные мысли, которые он немедленно прини­ мает и выдает за свои. Поэтический провин­ циал без компании ничто, пустота. Действи­ тельно, чего не сделаешь за компанию! За компанию можно согласиться, что у этой пустоты есть нос, глаза, умение находить и произносить слова. Те строки, которые я только что цитиро­ вал, были названы стихами дружной ком­ панией редакторов поэтических отделов толстых журналов и больших издательств. Наш компанейский читатель поверил ком­ петентному большинству— он читает это и по-своему реагирует. Реакция эта назва­ на нашей критикой закономерным спадом читательского интереса к поэзии. Но поэзия живет —как и полагается ей — независимо от амплитуды колебаний чита­ тельского интереса, она вообще ни от кого не зависима, тем более от критиков, боль­ шинство из которых — ребята тоже ком­ панейские. Независимо живут и поэты — в Москве, Иркутске, Ленинграде, Хабаровске, где угод­ но; им некогда и незачем включаться в шум­ ные разговоры: душа диктует свое — она там, где не бывает ни зримых, ни абстракт, ных границ. Она наделена высшим рассуд­ ком— тем самым, о котором Платон гово­ рил; «Спокойный нрав человека, который никогда не выходит из себя, нелегко произ­ вести, и, если уж он воспроизведен, людям бывает трудно заметить его и понять, осо­ бенно на всенародных празднествах или в театрах, где собираются разные люди: ведь для них это было воспроизведением чуждо, го им состояния». Действительно, как это ни грустно, по- высокому рассудительный голос поэта ча­ сто чужд нашим поэтическим будням, ук­ рашенным в праздничные транспаранты ли­ тературных праздников, на которых подво. дятся итоги и выдаются награды победите­ лям. В этой праздничной суете трудно расслы­ шать голос поэта, компания не умеет при­ слушиваться к одному — разве только с той целью, чтобы вовремя захлопать в ла­ доши. Не потому ли так обделены читатели и так одиноко на наших праздниках поэту? Увы, многих талантливых поэтов заслоняет компанейский парень — стихотворец поэти­ ческой провинции, шагающий в окружении таких же, как он сам — нечитателей, выда­ ющих себя за читателей, неиздателей, выда­ ющих себя за издателей, критиков, пооче­ редно играющих роль тамады на радость всей честной компании. Не затем я взялся за перо, чтобы бездар­ ность назвать бездарностью, поэта — поэтом, не только о справедливости думал я, назы­ вая имена обиженных публикой поэтов (на то она и справедливость, чтобы видеть ее чаще в будущем, чем в настоящем),— обид, но за тех, кто обманывает себя, утоляя ду­ ховный голод песней, сложенной сообща — на заданные темы... А что же стихотворец, живущий в про­ винции? А ничего — живет, сочиняет, издается, ра- 142