Сибирские огни, 1982, № 10

Я устала от поэзии. И без того я слишком далеко вылезла в это утро за свои рамки. Я тихо позвала, чтобы ие услышал Вова: — Саша! Он оглянулся. Я осторожно, с расстановкой сказала: — Саша, а теперь мы пойдем домой. А вы в метро. Оно уже открылось. Это на­ зад и направо. Лицо его на мгновение исказилось судорогой страдания, он вспыхнул от стыда — что не догадался-сам, первый отвязаться от нас. Он стоял передо мной, краснея, и надо было как-то кончать. — Спасибо вам,— бормотала я, соображая, однако, что оскорбительнее этой веж­ ливости сейчас трудно было что-нибудь придумать: она расставляла нас по местам. Так врачи, закончив операцию, ритуально говорят медсестрам спасибо и, может быть, актеры после спектакля, возвращаясь к с в о е й жизни. Но я ничего не могла придумать уместнее этого:—'Было приятно с вами познакомиться. Вам, наверное, тяжело с нами было (подразумевалось: с пьяным Вовой), а вы нас все равно не бросили... Спасибо вам... А он не знал, куда деваться от стыда, что я говорю все это вслух. Подошел Вова, еще ничего не подозревая, на середине песни, которую он, правда, уже не пел, а проборматывал. Саша поднял остриженную голову и с вымученной, за­ травленной непринужденностью сказал ему: — Ну, до свидания! Я сейчас н а з а д и н а п р а в о , — и, сунув руки в карманы, стремительно зашагал большими шагами, худой и впалый человек, бухая сапожищами, съеживши плечи, чтобы спрятаться в них от наших взглядов и скорее скрыть за поворо­ том свое жалкое существование. Я резко отвернулась, чтобы с глаз долой, из сердца вон, и зло крикнула Вове: — Ты дурак и эксплуататор! Вова был еще пьян и еще весь в поэзии, но понял, устало вздохнул и примиритель­ но сказал: — Ну ладно, Таня, пойдем домой. Мы молча вернулись домой. Спать нельзя было никак. Мы снова пели, и перепели все песни. «Огней так мно­ го золотых на улицах Саратова...» Даже у меня, безголосой, прорезался какой-то све­ жеболезненный утренний голос. Соседи уже встали, и можно было не беспокоиться. Мы пели до полного ватного.отупения, пока не забыли нашего преданного друга Александра Георгиевича Хорькова. Потом пели до изнеможения и заснули. А через год Вова уехал. — Ну и что? — спросила дочь. Ей одиннадцать лет, она привыкла в школе получать мораль после всякой басни. — А то! Чтобы больше никаких синиц,— сказала я и заплакала,— никаких кошек и собак! ♦