Сибирские огни, 1982, № 10

вершенные «Рассказы в осенние вечера» с подзаголовком «очерки цз воспоминаний о погибших людях», начатый, но тоже обор­ ванный на полуслове цикл «В мировой ка­ мере», названный «заметками для будущих жен й матерей». Столь настойчивое повто­ рение жанровых определений, сближающих рассказ с очерком, носило для писателя от­ нюдь не формальный характер. Оно указы­ вало на содержательные особенности новел­ листики И. В. Омулевского, ее, если так можно сказать, родовые черты, преемствен­ но воплотившие идейно-художественное своеобразие «натуральной школы», чьим ма­ нифестом еще в 1845—1846 гг. стали со­ ставленные Некрасовым сборники «Физио­ логия Петербурга» и «Петербургский сбор­ ник», широко включившие в круг тематиче­ ских интересов «малой» прозы повседневную, будничную жизнь простонародья и прежде всего городской бедноты — мелких чиновников, мастеровых, прочего служилого люда. Не менее показательны для идейной пози­ ции и творческой ориентации писателя нео­ конченные рассказы «Без крова, хлеба и красок» и «В мировой камере». Сибирская глубинка уступает в них место петербург­ ским трущобам — социальному дну, где обитают униженные и оскорбленные не­ удачники, люди несостоявшихся, сокрушен­ ных судеб, несбывшихся надежд. В первом рассказе это художник Тостопяткин, духов­ но сломленный, опустившийся, тщетно пря­ чущий за показным комикованием «гнету­ щую скорбь», которая вот-вот выплеснется «неизбежной катастрофой». Кричащий конт­ раст его отчаянному положению— взлеты таланта, которые угадывает герой-повество­ ватель, разглядывая «мастерски набросан­ ный масляными красками эскиз на толстой картонной бумаге в величину квадратного аршина». Второй рассказ задуман и начат как ти­ пичный «физиологический очерк». На это определенно указывает публицистическое •обращение к «невзыскательной читательни­ це», которая, уверен писатель, потребует от него «только ясности и полноты рассказа, да серьезного, глубокого сочувствия к... предмету» повествования. Предметом же, близко ее касающимся, избрано то, от чего «зависит многое в жизни женщины, начи­ нающей теперь мало-помалу сознавать свои человеческие права и искать, хотя пока еще ощупью и как бы впотьмах, исходя из той незавидной роли разряженной куклы, какую пришлось ей играть в продолжение несколь­ ких столетий, за весьма немногими исклю­ чениями». Говоря иначе, автор ставит своей «задачей... проследить и выяснить, по воз­ можности подробно, те практические сторо­ ны женского вопроса, которые до настояще­ го времени более или менее ускользали от прямого наблюдения и только теперь, бла­ годаря нашей судебной реформе, выглянули на свет божий в своем натуральном, непри­ крашенном виде». В многократных упоминаниях судебной реформы явственно слышна авторская иро­ ния, полемично нацеленная на либеральное прекраснодушие, с верноподданическим эн­ тузиазмом воспринявшее узаконенный са­ модержавием гласный суд присяжных. Два судебных деда, обстоятельно изложенных в рассказе, всего два из многих возмож­ ных! —призваны убедить: новый порядок судопроизводства — не более чем заплата на общественной совести, по-прежнему бессильной изменить что-либо в бедственном положении «темных горемык» — ни спасти их от «безысходной нищеты», ни утолить го­ рячую жажду честной работы» и «любови настоящей, горячей, беззаветной». Исподволь, но последовательно и устрем- ленно подводит автор свою «невзыскатель­ ную читательницу» к главной мысли о том, что две женских судьбы, рассказанныё им, могут «служить разгадкой весьма многих подобных с о ц и а л ь н ы х я в л е н и й » (курсив мой.— В. О.). И, сталкивая ее «лицом к ли­ цу с часто повторяющимся бесполезным вопросом: может ли действительно женщи­ на, раз павшая до разврата, сохранить в своей душе неприкосновенную всю глубину инстинктов честной женщины?», отвечает на него «как нельзя более утвердительнее... не крайняя испорченность удерживает всех этих погибших существ от поворота на че­ стную дорогу, не заглушение в них навсег­ да, хочу я сказать, женских инстинктов, но чаще всего и даже вернее сказать, посто­ янно удерживает их от того несчастное отсутствие такого толчка, который пошеве­ лил бы в них вновь эти, по-видимому, за­ глохшие инстинкты». Но откуда следует ждать такого толчка, если не от самой дей­ ствительности, не от социальных условий жизни? В назревшей, неотступной необхо­ димости преобразовать существующую дей­ ствительность, изменить сложившиеся усло­ вия и убеждал И. В. Омулевский всей ло­ гикой своих раздумий. Но как преобразовывать, как менять? В обосновании ответа на этот вопрос воп­ росов состоял идейно-нравственный смысл, заключался гуманистический пафос рома­ нов И. В. Омулевского. Если, обратившись к поэзии И. В. Ому­ левского, в поисках возможных аналогий мы чаще других называли Некрасова, а го­ воря о его «малой» прозе, приводили имена авторов «Физиологии Петербурга» и «Пе­ тербургского сборника», то разговор о ро­ мане «Шаг за шагом» будет попросту не­ возможен без предварительного обращения к роману Чернышевского «Что делать?». Написанный в тот самый год, когда И. В. Омулевский выступил с первыми прозаиче­ скими произведениями — рассказами «Сиби­ рячка» и «Медные образки»,— роман «Что делать?» на протяжении двух последующих десятилетий оказывал решающее воздейст­ вие на формирование и углубление револю­ ционно-демократических традиций русской прозы, утверждение в ней образов «новых людей» —- героев, чье созидающее социаль­ но-активное действие не оставляло более места не только рефлексиям «лишнего чело­ века», но и разрушительному нигилизму ба- заровского толка. С появлением «Что делать?» в русской прозе утвердился тип революционного ро­ мана, в широкий и бурный поток которого влились «Алферьев» и «Пролог», а за 'пре­ делами литературного наследия Чернышев­ ского — романы Н. К. Станюковича «Без .исхода» и «Два брата», В. В. Берви-Фле- ровского «На жизнь и смерть», ряд других повествований, также оказавших оильное воспитательное воздействие на разночинную молодежь своим революционным пафосом и Н53