Сибирские огни, 1982, № 9

буду я не рогатиной, нет — современным орудьем убит. Будешь ты, торжества не тая, и меня доедать у огня. Как же песня и сказка твоя проживут на земле без меня? Это не любовная лирика в ее прямом вы­ ражении. Но ведь и герой этих строк не медведь. И если бы он, человек эпохи НТР, но сберегший память о «песне и сказке», прямо заговорил словами любви, то его чув­ ство, наверное, безответным бы не осталось. Крупно говоря, в поэзии нет локальных, изолированных друг от друга «тем» — есть одна, корневая, материнская тема люб в и , сквозящая так или иначе в любых слово- изъявлениях, сводящая все земные коорди­ наты человека — труд, память, мечту... При этом потеря нравственной высоты всегда оз­ начает снижение художественности. И тут нет спора с пушкинской репликой — «поэзия выше нравственности»,— потому что преж­ де надо выяснить, о господстве какой нрав­ ственности в данном случае речь. Душевное и духовное целомудрие — вот цемент художественной целостности. Отто­ го у подлинного поэта не слышно случай­ ных или заемных слов. Его опыт живет как бы внутри слова, которое само начинает жить необычно. Еще раз возвращаясь к Б. Лапузину, скажу, что он недооценивает в себе эту способность формовать слово. «Море флот иэжелезил — море пахнет метал­ лом». «Амурский залив колыбелит суда». Примеров немного. А ведь в таком глаголе, как «изжелезил» — уже не заемное ощуще­ ние моря, слово не обезличено. И в нем слышится что-то очень важное для наших дней. Вслушивается ли в такой язык наша критика, столь внимательная ко всяческому «колориту»? 2 Критик несет перед читателем ответствен­ ность не меньшую, чем поэт. Кроме того, он ведь еще ответствен и перед своим автором, творения которого лежат у него на идейно­ эстетических весах. Передо мной два сборника стихов поэта, которого по нынешним меркам можно при­ знать молодым. Это Николай Еремин из Красноярска. Книжка «Жить да жить» вы­ шла на родине автора в 1979 году, «Сол­ нечные акварели» годом позже — в Москве. Красноярское издание получилось, на мой взгляд, интереснее московского, хотя мно­ гие стихи поэт в столице повторил. Но дело не в этом. Оба сборника снабжены преди­ словиями столичных поэтов, известных так­ же в качестве хороших критиков. Посколь­ ку мир тесен, мне случилось познакомиться с творчеством Н. Еремина еще до его дебю­ та: в начале 70-х годов он, что называется, подавал надежды, запомнился многим. Что же дало поэту миновавшее время? Когда на ветках зреет завязь, В плод превращаясь золотой, Я постепенно наполняюсь И недовольством, и тоской. В плену сравнений и сомнений Мучительно меняюсь я: Мне видится итог мгновений — Полет пчелы, Полет шмеля... Стихи Н. Еремина кратки, но признаюсь, я не всегда улавливаю, что же за челове­ ческий характер сказался вот хотя бы и в цитированном стихотворении. «В плену» к а к и х «сравнений и сомнений» терзается человек? Абстрактных! Но следовательно нет и никаких терзаний. «Мучительно ме­ няюсь»? Можно лишь поверить, а поэтичес­ ки это не доказано. И в какую же сторону «меняюсь»? Бог весть. Совершенно рассу­ дочный самоанализ, который, не имея ма­ лейшего «груза мысли», никаким внутрен­ ним очищением, катарсисом не заканчивает­ ся. Но удивительно, что говорит, опираясь именно на это произведение, уважаемый всеми Владимир Цыбин: «...Лирическая простота, идущая, очевидно, от точности на­ блюдений и определенности содержания (то есть — чего нет вовсе! — Р. В .). Он пишет даже о вечных темах, исходя из опыта соб­ ственной жизни, как бы проверяя свою ли­ рическую мысль пережитым». Далее цитируется это стихотворение о ма­ лопонятном «итоге мгновений» и делается вывод: «Так он соединяет дальнее, неуло­ вимое с прочной конкретностью вещей». Тут, по-моему, критик настолько проникся как раз абстрактностью, духовной неопределен­ ностью разбираемого текста, что сам выра­ жается довольно туманно, и вообще, ка­ жется, говорит о ком-то другом, не о Еремине. Он, например, утверждает, что «ос­ новная движущая тяга в его стихах — это интонация». (Заметим в скобках, что без своей интонации поэта .никогда не бывало; ну ладно, так уж сказалось.) Но за обра­ зец этой «своей» интонации В. Цыбин при­ водит такие строки Н. Еремина: Я чувствую способность все понять. Травой исчезнуть. И взойти опять. Казните меня на месте, но не слышу я тут поэтической нотки! «Я чувствую спо­ собность все понять» — да ведь это произ­ несено не поэтом, это какая-то положитель­ ная «рецензия» на самого себя, декларатив­ ная самоаттестация. Кроме теплого отно­ шения к самому себе, она не содержит ни радости, ни боли. Листаю страницу за стра­ ницей. Способен ли поэт «все понять», ес­ ли он не делает и попытки понять хоть что- нибудь? Вот «драматизм» быта: Вошла. Сказала: — Я вернулась. Мне без тебя дороги нет. Халат надела. Запахнулась — И постарела на сто лет... Взглянул. Встревожился.- — Проклятье! — Воскликнул: —Слушай, что с тобой? ...Надела шелковое платье — И снова стала молодой. Лирический герой, казалось бы, антиме­ щански противостоит быту, но если при­ смотреться, понять принятый для подобных коллизий этический критерий (например, «шелковое платье»), то сразу видно, что ме­ щан тут двое... (Не будем сейчас вдаваться в то, что перед нами явная реминисценция на известные стихи Блока «Превратила -все в шутку сначала...», также построенные на глаголах и тоже заканчивающиеся, так ска­ 159