Сибирские огни, 1982, № 8

ревне всего четыре и осталось... Ведь четыре, стара? — обращался он к хозяйке, которая все улыбалась и пододвигала ко мне тарелки и блюд­ ца.—Ну да, четыре. У нас, у Мазуренки, у Петра Ивановича, у стариков Карасевых. И все. А было, считай, в каждой избе, но теперь мода расши­ рять жилплощади...» Я ухватил знакомое имя. «Петр Иванович... это кто?» —спросил. Хозяева мои переглянулись. «Глушаков,— сказала стара.— Их было два брата...» «Два брата-акробата,— подхватил Холоньков.—Ты, Максимович, мало ешь для своей комплекции. Ты что же это? Ты ешь давай, ешь, а то мы тебя и заговорим». «Да и то! —согласилась стара.— Как цыпушка клюешь... Холодец пробуй. Вот колбаса, дед сам коптил!..» Они будто меня сто лет знали, обращались без церемоний —вот хо­ рошая черта. Так бы и сидел весь вечер за столом. Но старик включил телевизор, и чай предложил пить в комнате. Стара достала с печки вой­ лочные тапки: обуйся, пол ледяной. Старик вынес из комнаты пушистый свитер: согрейся, а после и скинешь. Я смущался, непривычны мне эти хлопоты вокруг меня. Телевизор был ни к черту, еле-еле разобрали поющих негров, а за ними и жар песков. Хозяин стал разглагольствовать про климат, что нам, сибирякам, повезло: морозы давно уж не злые, а лето еще и пожарче, не­ жели в европейской части. Я скромно поддакивал. А стара вдруг посето­ вала, что вот на днях сломала машинку швейную, а наладить и некому. Не умею ли? Я ответил, что ничего по хозяйству не умею, а только книги читать да считать наряды. «А моментальный портрет? — оживился Холоньков.—Прямо сейчас, с меня. Можешь?» «Нет,—ответил я, глядя ему в глаза.—Это будет шарж и карика­ тура. Прежде я изучаю внутренний мир человека».. Тогда он прикрыл глаза под белыми бровями. «И как долго изучаешь?» «Три месяца». Он засмеялся и совсем миролюбиво, обращаясь к жене, проворчал, что трудна задача: три месяца изображать богатый внутренний мир — это не для его здоровья. Но он слышал, что художники любят рисовать женщин. «Хорошее лицо у бухгалтера,— поддел я осведомленного деда.— У Глушаковой Ульяны». «А что! — отозвался он.—Я— за!..» Дважды за вечер, когда уже хозяева пригасили свет в запечной ком­ нате, я выходил во двор, плотно запахивался в пальто и стоял у калитки, слушая невнятные звуки, затихших Боровиков. Вот где-то скрипнули во­ рота и разом взлаяли собаки, вот дробный говорок женщины донесся, а потом заскрипели полозья саней, ближе и ближе, и мимо, пофыркивая, конь протащил возок взъерошенной соломы, и опять: одиночные шорохи да скрип снега, когда переступал ботинками. Свет луны, такой непримет­ ный в городе, здесь словно бы стекал по крышам домов, и я залюбовался узорами на ставнях дома Ульяны — был различим каждый изгиб. С на­ ветренной стороны дом подпирали островерхие сугробы, и все два окна были в улицу, и оба отливали зеленым. Я знал, что этот свет от зеленого, в гармошку, абажура. Точно такой был у нас с матерью, мы его возили с собой, меняя частные квартиры, а потом абажур выцвел и подгорел с од­ ного бока, но выбрасывать было жаль. Однажды ввалился к нам пьяный соискатель материной руки, с помороженным носом и без шапки; он дол­ го сидел, скрючившись, у печного огня, и всхлипывал, и ронял на пол капли с носа. Потом мать выпроваживала его, а он куражился и просил что-нибудь на голову. Мать сгоряча и нахлобучила абажур: было смеш­ но, только я не смеялся. Почему-то к нам набивались жить все больше пьяницы и неудачники, а нам и без них было тошно. 46