Сибирские огни, 1982, № 8

критик Л. Аннинский как бы оправдывается, противопоставляя «прагматику» Рябову не­ коего условного душевного и щедрого ге­ роя. Суть даже не в Рябове, а в том, что герою действия заранее предписывается су­ хость, душевная пустота, черствость. Лентяй и пьяница—значит с душой. Человек дела — значит холодный и бесстрастный. Я не ищу в Станиславе Рябове идеального героя, но вижу в нем героя с определенными иде­ алами и претворяющего эти идеалы в жизнь. Спор вокруг Рябова —чисто литератур­ ный, схоластический.В жизни любой из его оппонентов, его ниспровергателей наверняка предпочел бы видеть рядом таких надеж­ ных в деле и в беде людей. С ними бы, как говорят фронтовики, предпочли пойти в разведку. Предал брата Станислава душев­ но-щедрый Андрей, оставив наедине с тремя хулиганами. Потом ищет циничное оправ­ дание. Кстати, случайно ли, противостоя­ щие Киреевским героям дела грешные меч­ татели, стремящиеся всегда «быть собой, и только», отличаются циничным отношением к окружающим? Таковы Андрей Рябов, Бо- рис-изобретатель, журналист Карманов. И не есть ли это — «быть самим собой, и только» — индульгенция ко всем поступкам, к предательству, к отсутствию долга, патри­ отизма, ответственности за судьбы не толь­ ко дальних, но хотя бы близких. Человек тогда и стал человеком, когда окружил жизнь свою различного рода «табу» — во имя жизни всех. А что такое нравственность как неосознанная система запретов? Я не склонен осуждать неблаговидные мысли Станислава, если он на воплощение этих мыслей в жизнь сам накладывает запрет. Р. Киреев столько раз ставит своего героя в экстремальную нравственную ситуацию, что его «негодяйство» проявилось бы незамедли­ тельно, будь оно в нем определяюще. Ско­ рее я склонен считать, что в этом герое за­ ложены максималистские нравственные им­ перативы. Это выясняется и в беседе с ад­ министратором Минаевым о возможности быстрой карьеры за счет своего шефа, и в подходе Рябова к собственной работе. Он предпочитает отдавать людям, а не брать у них. Не случайно его шеф видит в нем свое­ го преемника, ибо они схожи нравственным отношением к жизни. Своим сложным, из двух пластов, постро­ ением романа Р. Киреев дает нам возмож­ ность понять ту самую разницу между ес­ тественным человеком «как на самом деле» и человеком нравственного поведения. Ес­ ли дела Станислава Рябова выше, благо­ роднее иных из мыслей его, значит, умеет побеждать себя герой, не потакает овоим слабостям. Ножницы между желаниями и поступками человека—и есть его нравствен­ ная суть. Л. Аннинский считает, что Рябов может «перерезать горло» своему «...рыхло- лицему братцу, если этот «пузатый гений с утонченной душой» будет путаться под нога­ ми у четких и волевых людей». Как здесь все поставлено с ног на голову! вставим мысли многомерного братца на минуту в покое — посмотрим дела его. Есть в этом варианте мятущегося героя много от героя «жизни на самом деле». Душа требу­ ет: бросает жену с ребенком, дочку на сто­ роне любить удобнее, ненавидит мать — и делает все для ее быстрейшего конца. Кста­ ти, он не видит разницы, когда человек ра­ ди работы, ради других жертвует благополу­ чием семьи и когда он это делает из своей прихоти. Мать упрекает его, что он бросает Жену и дочку, он огрызается, мол, ты тоже ради работы забывала о нас с братом. Вот отношение к долгу, отношение к нравствен­ ности. В результате «душевности» художника Андрея Рябова к матери в очередной раз вызывают «скорую», лицо ее пугающее, не­ подвижное. И наш «холодный прагматик» Станислав Рябов думает: «Я перепрызу (а не перережу — довольно важный штрих, не замеченный Л. Аннинским — В. Б.) горло своему братцу, если этот пузатый гений с утонченной душой посмеет хоть раз еще играть у тебя (у матери— В. Б.) на нер­ вах». Я солидарен с ним. Как легко в кри­ тике смещаются акценты! В чем сила Рябова? Как говорит его учи­ тель Штакаян: «Вы не задаете этих беспо­ лезных и неблагодарных — вот, вот, небла­ годарных! — вопросов. Вы работаете с тем, что есть. Я не говорю: удовлетворяе­ тесь тем, что есть, а именно работаете. Не брюзжите, не парите в облаках, не ссылае­ тесь на объективные причины, не отсиживае­ тесь, как крот в норе, а работаете. Это точ­ ное слово...» Это точное слово сближает самых вроде бы далеких героев — Завьялова из романа А. Проханова «Вечный город», Дмитрия Воронина из романа В. Маслова «Круговая- порука», книгочея из исторического романа Д. Балашова «Бремя власти», председателя колхоза из повести А. Кривоносова «По поздней дороге». В разговоре с князем Иваном книгочей говорит: «Сиречь, чем больше работников в народе и чем меньше втуне едящих, тем благоденственнее земля... Каждый свою леп­ ту вносит и свой труд творит... Воину пот­ ребно побеждать на ратях; боярину — ум­ ное бережение и таковое управление, дабы не возроптали и земледельцы и ремеслен­ ник... Тунеядцы суть, кто труда своего не творит: лихоимцы, мздоимцы, лиходеи, судьи неправые, воины трусливые и неуме­ лые, такожде и леностный пахарь и ре­ месленник неискусный — всякий, кто не при деле своем, трутень^есть!» Герой-борец представлен и в прозе ино­ го рода — романтикоутопической, лишенной, может быть, бытовых примет современности, но не лишенной ярких примет нашего бы­ тия. Я имею в виду прозу Александра Про­ ханова. Единственной ненужной уступкой в обрисовке героя романа «Место дейст­ вия» — директора крупнейшего нефтепере­ рабатывающего комбината Пушкарева, ус­ тупкой литературной моде, сегодня все более отказывающейся от рядового героя, я вижу активность по вертикали этого Пушкарева. Зачем ему становиться обязательно на пос­ ледних страницах романа министром? Раз­ ве без этой детали мы бы не поверили в творческую активность Пушкарева? Уступ­ ки подобной вертикальности видны и в «Территории» Куваева. Если вся система активности наших ге­ роев в жизни будет основана на перспективе вертикального роста, то она превратится в активность одиночек. Я не против выдвиже­ ния творческих работников на самые высо­ кие должности в нашем государстве. Так было и так будет. Но согласимся, что так —» 160