Сибирские огни, 1982, № 6

прилегла до времени, где уж потом удержишьі Конечно, не стала бы ты соперницей, удержала бы. Вот так вот после всего мирно беседовали. Олимпии надо было очи­ ститься передо мной, понятно, а мне во имя чего надсажать душу? Нет, я не лживая святоша! — Теперь слушай меня... За такую твою подлую и злую душу и та­ кую же подлую и злую любовь твою тебя проклясть бы надо... но Анд­ рей отсидит, ко мне вернется. К Марьке и ее дочкам твои поганые руки больше не дотянутся. А Саввушка, чует мое сердце, не пропал он, я все жду его и жду... Так вот, если еще что-нибудь подобное приключится в селе по твоей вине, лучше сразу топись или вешайся! Прощения моего тебе больше не будет! — сказала я и ушла в дом, оставив Олимпию одну посреди улицы. Глава 10. Вдовья ночь Двенадцатый час... Надюшка сидела за столом, штопала ребячью одежонку: меня ждала. — Что так долго, Васа? — Олимпия исповедовалась. От таких ее речей не уйдешь. — Знаю я все про ее исповеди... Надюшка поставила самовар, собрала на стол: — Ужинай, Васа, и ложись отдыхать, ты не привычная колготиться по ночам, а я сон в себя как тесто в квашню, каждую ноченьку вминаю. В полночь ложусь, в шесть встаю —Машу на дойку бужу — и ничего, привыкла. — Узнал бы, будь живой твой Толя, каково его Надюшке живется, пешком бы полземли прошел, чтобы тебя выручить. — Знаешь, Васа, что я про него иногда подумываю^ Может, он меня холил да нежил так потому, что чуял, какое лихо нас ждет без него. — Может, и так, может, и по-другому понимал, что таких, как ты. лаской не испортишь. Иная баба, как кошка, ее погладь, а она мостится мужу на голову усесться да еше и понукает, править норовит. Как я пе­ реживала на стоянке за тебя как, думалось, Надюшке после несказан­ ного внимания без мужа, с пятерыми остаться? Это я ко всему привыч­ ная. у меня Андрей Надюшкою был. Приеду когда, загляну в дом —нет, все как при Толе: опрятно, чисто, ухожено. И ревность во мне вски­ пала. Одно то, что самой всегда хотелось Надюшкою быть, а другое: за­ видки брали —это ж подумать только, какая любовь Надюшке доста­ лась? Ничто ей не в надсаду: ни голод, ни холод, ни нищета! А мой? Ес­ ли по пять писем в год присылал, и то хорошо. Ав письмах одна ревность да глупость. — Ты ешь, ешь, Васа, наговоримся еще,—потчевала Надюшка меня и снова усаживалась перед лампой, чтоб виднее шить было. — Почему ты отмалчиваешься, Надюшка? Олимпия вон как сегод­ ня разговорилась, всю душу мне перевернула! — Стыдно мне, Васа, потому и молчу. Я уж говорила, что все про ее речи знаю, давно, всегда знала... Не обрати она меня из подруг в батрач­ ки, так бы я и осталась в душевных потемках, гак бы и таилась от тебя. — Не надо, Надюшка, про плохое, сил больше нет! Я сама попла­ каться тебе хочу. Не могу я больше одна жить на стоянке. Выбрали в правление, избрали депутатом, поманили в люди —и кончилось мое тер­ пение, опостылело одиночество. Всю войну сыновей и Андрея ждала, за это сколько угодно могла терпеть, а потом, а потом... Андрей все изга­ дил, истоптал. К гебе смирение с любовью пришло, а я его познала в горькой обиде и одиночестве. Теперь втрое пуще прежнего к людям хо­ чу. Вернется Андрей, уедем мы отсюда. Он в каждом письме про то пи­ шет нельзя нам в Едигане оставаться, не будет ни нам жизни, ни Марь- 94