Сибирские огни, 1982, № 6

Теперь я лежу так, как лежал десять минут назад, когда вошли дру­ зья и родственники. _ ( — Ты лежи, молчи. Я все понимаю. И все будет хорошо. Я на секунду опускаю веки. Я мог бы и ответить. Но я просто опу­ скаю веки. — Молчи. А я буду говорйть. Кажется, напрасно поднял панику парень из хирургии. Чувствитель­ ность кожи у него нормальная. Он может даже пошевелить пальцами. Остальное-то все в гипсе. Никаких признаков радикулита у соседа. И не каменеет рука у родственника. Никто на улице не спотыкается. Спот­ кнуться в такой гололед! Ах, да сейчас нет гололеда. Но все равно... Певцы не теряют свои голоса. Исправно поднимают штанги тяжеловесы, устанавливая мировые рекорды. Все в мире нормально. А я лишь иногда закрываю глаза, опускаю веки. Я многое брал. Всю жизнь. Любовь, дружбу, участие, чувства, мыс­ ли. Я делил с другими радость и горе. Я, наверное, что-то и давал, если оно у меня было. А теперь я устал. Ничего я не хочу больше брать, по­ тому что мне теперь уже нечего отдать. О на говорит, а я иногда опускаю веки. Это движение мое. — Люблю,—говорит она. А я молчу. Я молчу! Ведь могу я, могу взять у нее это слово и ска­ зать ей: «Люблю!» Но тогда... но тогда она никогда уже никому не ска­ жет это. Тихо целует она меня. И снова. Я мог бы ответить ей. Но тогда она больше никого в жизни не поцелует! — Ты слышишь меня? Это я.—Она называет свое имя. Я слышу. Я все отлично слышу. Но только не звуки. Я слышу как-то по-другому. Наверное, что-то возникло в моих глазах, потому что она улыбает­ ся. А я обрадовался вот чему. Я могу, могу сказать одно слово. И это ей не повредит. Ведь она никогда не зовет себя по имени. Она мама, сестра, тетушка, преподаватель. По телефону она называет себя по фамилии или по отчеству. Значит, дано, дано мне еще одно, последнее слово. Она говорит, говорит и вдруг замолкает. Я долго не опускал век. Согласен ли я? Слышу ли я? Вижу ли ее? Да! Да!! Да!!! И я произношу это волшебное, последнее для меня слово: — Валентина... Я закрываю глаза. Все. Теперь все. Все.., Новелла двенадцатая ДЕКАБРЬ Я слушаю. И шорохи вокруг, потрескивания. Это в доме, старом, как я. Старом, как мой отец, старом-престаром, как мой дед. Он стоит, хотя и покряхтывает от тяжести прожитых годов. Он-то стоит, а тех, других, кто его строил и кто в нем жил,— нет. Сколько мне лет? Этого не знает никто, разве что дом. Так ведь я для него все равно мальчиш­ ка. Люди редко живут до ста лет. Дома выдерживают. Потом их раз­ бирают и перевозят на мичуринские участки, а там делают из них доми­ ки, небольшие, так метра три на пять вместе с верандой. Я все лежу и слушаю. Я только что проснулся или не спал вовсе. Но кажется, что выспался, потому что легко, как когда-то в детстве. Это от старости. Дом хихикает, поскрипывает, но добродушно, ему это по- 57