Сибирские огни, 1982, № 5

домой стану звать —обещания клятвенные, но уеду—год за годом жду, и перестает вериться, что твои клятвы я собственными ушами слышала, Нету моей больше веры тебе, Яшенька! Одна надсада по тебе осталась. И всех других тяжелей она оттого, что нету у меня объясне­ ния твоему двуличию. Нет! Тебя уж не жду я, Яшенька! Бог с тобой... ...Не живи во мне вера в неизбывность добра, чем бы жива была? За что же я перенесла все свои муки, если не за эту веру? А ты, Яшень­ ка, этого-то и не понимаешь. И никакая Ялта, никакое море ничего лучшего тебе взамен не дадут. Вон Сонюшка у меня... Совсем чужая, а в год раза три-четыре на­ ведается. И по работе своей она вон какой большой человек, все животноводство района в ее руках —главный ветеринар она. Казалось бы, кто я ей— вечная пастушка прежде, ныне техничка школьная... Говорила я тебе, Яшенька, про все это, да не услышал ты, а я вот седьмой десяток распечатала, но так и не постигла, чем ту глухоту твою перемочь. И вижу —бесполезно еще чем-нибудь и в чем-то тебя' убеждать, а не могу с этим смириться, и только. Опять же Колю Касьянцева, мужа Сониного, взять. Секретарь. От больших забот и хлопот он вроде былой своей отзывчивости душев­ ной лишился: затвердел весь, подобрался, поседел, но поглядел бы ты в его глаза... Они прежними остались —голубые, распахнутые, а уж пытливости в них появилось...—всё видят, всё, как есть вокруг, пони­ мают. Завернет когда, кваску попьет и тут же приглашает меня: поедем­ те, Василиса Мироновна, на пасеку, я хоть с полчасика босиком по земле похожу! Пасека наша на взлобке, двумя речушками омываемом, там, мне кажется, ветерок едва заметный всегда тянет, а речушки, особенно ближняя, шумят, шумят-переливаются, к большой воде, к Катуни по­ спешают, оттого и недовольствуют на неуступчивые камни. И это ре- чушкино воркованиё, да ветерок еще прохладный, ласково-игривый, да малахитовые покойные горы вокруг— все это многодневную усталость с Коли как рукой снимает. Постоит он у речушки, посмирнеет, пригорюнится, горушки ближ­ ние и дальние оглядит, поднимется на пасеку, разуется, брюки подвер­ нет, пиджак с галстуком снимет и пойдет между черемухами от улья к улью. Угощу орешками кедровыми или семечками подсолнечными, он и от них никогда не отказывается. В отличие от Сони он никогда в воспоминания не пускается. Я то­ же не пристаю с разговорами: ничто так душу не облегчает, как же­ ланное уединение. И Андрею ЕфимЬвичу я не позволяю усердствовать в угождении. Это для меня он Колей Касьянцевым приезжает, а Ефимычу главное, что он секретарь, будто одним званием про человека все сказано. Поблаженствует Коля, сколько душа его потребует или сколько время позволяет, вернется в летник, обуется-оденется, галстук повя­ жет, присядет и скажет: вот опять на много дней вперед привольем вашим насладился, теперь можно за новые дела приниматься. Я уж давно догадалась, что теперешний Николай Евдокимович пуще всего прочего хранит-бережет в себе прежнего юного Колю-мо- тылька. А я тому Коле вроде как родная. Это вот потаенное и незабы- емое и сберегло нас всех друг для друга. Когда секретарем, поначалу комосомольскйм, много позже и партийным, стал Коля в Шебалино, а мы уже тогда проживали здесь, в Черте, они частенько с Соней в субботу с ночевкой на весь выходной приезжали. На высокой службе всегда 'надо быть при душевной силе, как охотнику при оружии. Должность-то высокая потяжельше ружь­ ишка, потому как не только плечи, а и ум и душу оттягивает. Сердеч­ 88