Сибирские огни, 1982, № 5

Не может человек всю жизнь жить про себя. Когда-нибудь приходит и его час, как тогда у Надюшки, как у меня теперь. Надюшка тогда батрацкое ярмо сбросила, а я... я ведь к встрече с Саввушкой готовлюсь. И потому... сама себя исповедываю. Высшему суду себя отдала. Ничего страшней суда совести нет. Ранее в церковь к попу на исповедь ходили, но там только в грехах каялись. Про хорошее попам не рассказывали, хорошее при себе держали, а я даже последнюю щепоть добра в себе не хочу унести с собой. Все радости свои, все свое долготерпение. Горюш­ ка ни крохи никому бы не оставила, да куда я с ним денусь, кто его с моей души снимет? Все надежды мои тогда устремились на брата Яшеньку да на на­ званную дочку Галочку. Но Яша не прошел войну в душевном здравии, выродился, забыл про корни. Тятенька ни за что не простил бы ему заб­ вения родной земли. Я росла, жила, работала, я все делала так, как тятенька меня учил, а он и к жизни, и ко времени прислушиваться умел. Война и долгие-пре- долгие годы одиночества научили меня большему, чем учил отец. Много такого накопилось во мне, что я не могу, не имею права унести с собой. Одна отрада — Галя есть у меня, и вот теперь... Саввушка! Даже если тот, Миша, и мой сын, которого я родила, мой ли он бу­ дет? Утешение великое —он русским остался. Великое, не спорю, но чу­ жая сторона, чужие люди... Какие они были, таков и он ныне. Отстрадовала я тогда в деревне, и так-то моя душа заново затоско­ вала о тайге, о горах моих и о козах, моченьки никакой нет оставаться в селе! Прослышала я, что с Шурой Тискинековой неладное случилось, ногу подвернула, побежала к Иннокентию Семеновичу, а он сам ко мне с распростертыми объятиями: — Явилась, пастушка! Не на стоянку ли проситься? Я обрадованно закивала головой. — Поезжай, поезжай, Васенька! Шура-то и с больной ногой твой огород там убрала, а у самой дома еще не тронуто. Мы тут ей поможем, а ты на стоянку отправляйся, да смотри, ничего больше не вытворяй без моего ведома... Глава 4 . Самая страшная охота , Только-только обжилась я на стоянке, опять меня с места срывают: Амыр-Санаа наведывался в Едиган и повестку мне из военкомата при­ вез, да еще с наказом Иннокентия Семеновича —срочно ехать надо. Еду я на Каурке, гадаю: зачем понадобилась? На войну, дак це слышно было такого, чтобы женщин вроде меня призывали... Молодень­ ких, и тех только добровольно, которые медицинские сестры, санитарки, радистки и телефонистки, а меня куда? На кухню? В прачечную? А что? Сгодилась бы. А понадобись, и в снайперы бы пошла. Что, что, а постре­ лять зверюшек по тайге или дичь какую —с детства медом не корми, ни головы, ни ног не жалко было. Стреляю — метко, сам тятя хвалил! Как скрытно к зверю подобраться — знаю. Как затаиваться-хорониться — тоже. С этими мыслями и в военкомат прибыла. Дежурный деликатно спрашивает меня: — Вы к кому, мамаша? Поглядела я на него — годков на пять постарше меня, отвечаю: — К военкому, папаша, дело есть... — Какое дело, мамаша? - — А это уж не твоего ума забота, папаша! Веди к военкому! 110 ч