Сибирские огни, 1982, № 4

века, он чурается всякого рода однознач­ ности и однолинейности, в которых видит выражение духовной бедности: Не отступайте, демоны сомненийі Без вас и боль не боль, И стих не стих — Ни мук, ни откровений! Он часто соотносит свою судьбу поэта с судьбами рядовых соплеменников. Его лирический герой — плоть от плоти народа. Только он не растворяется в нем и с до­ стоинством ведет свою роль поэта, роль трудную и , вместе счастливую. Завидуя рыбаку, что стоит «на рассвете у ленской волны» и затем несет домой свой нехитрый улов, поэт все же осознает неумолимую ди­ алектику своей жизни: И мне бы счастливым домой возвращаться, В капроновой сетке добычу неся. Возможно ли это, скажите мне, братцы? Ах, можно-то можно. Да только — нельзя... Патриархальный порядок притягателен и... невозможен, уже никогда не оторваться от «несчетных, проклятых и милых бумаг». Иногда это сознание невозможности воз­ врата к доброму старому порядку вызыва­ ет неуверенность и едкую самоиронию. Поэт чуть ли не с сарказмом соотносит свою комфортную жизнь в современном городе с жизнью тех, кто в родных местах охотится на зверя. «Старый охотник» (1958) весь построен на параллельных двустиши­ ях, представляющих как бы два ряда, два типа человеческой жизни: Старый охотник идет по распадку, Снег не скрипит под умелой стопой... Я пробудился и стал на зарядку — Двигаю сонно рукой и ногой. Так идут, не задевая друг друга, две жизни: деятельная, полная внутренней не­ обходимости, нужная людям жизнь старо­ го охотника и где-то параллельно, совсем иная —замедленная, необязательная, флег­ матичная жизнь стихотворца. Старый охотник газету читает. Ищет стихи мои. Трубка горит. Вот и прочел. Перечел и вздыхает. Верит не верит. «Ну-ну...» — говорит. В подчеркнутой иронии всего стихотво­ рения, в скептической усмешке воображае­ мого читателя заметна глубокая тревога, страх отрыва от родной стихии, от родной почвы, опасность, грозящая поэту, отдалив­ шемуся, пусть даже на время, от своих ис­ токов. Впрочем, опасность была мнимой: слиш­ ком органична связь поэта со своей землей. Одно из стихотворений Леонида Попова называется «Твердость —десять» (1962). Оно, несомненно, программное. Не случай­ но слова «Твердость —десять» вынесены и на обложку сборника стихов поэта, вы­ шедшего в Москве. Что же они означают? «Твердость —десять» определение твердо­ сти алмаза, название которого восходит к греческому слову «несокрушимый». Но ал­ маз не только тверд и несокрушим, он — светел и прекрасен. В словаре Даля алмаз назван честным камнем. И еще . алмаз — сокровище недр Якутии. Весь этот сплав драгоценных качеств алмаза и якутская его «прописка» стали как бы овеществленным идеалом поэзии. «Твердость — десять»—характер якута, она под стать нередкой температуре якут­ ской стужи —«семьдесят градусов ниже ну­ ля». Но это и «песня, звенящая в лесах и аласах», и «сверканье росинок алмазных». Из чудесного сплава твердости, мужества и красоты вырисовывается мечта поэта: Хочу, чтобы у стиха моего Была эта твердость —. десять! Только алмазная твердость в эстетиче­ ском идеале поэта отнюдь не синоним без­ думности и непробиваемости. Сила здесь сочетается с душевностью и чуткостью, бо­ гатством и человечностью чувств. Как усложняется и углубляется душев­ ный мир поэта, можно проследить по эво­ люции его любовной лирики. Даже самые, казалось бы, конфликтные ситуации в ин­ тимной жизни решались в ранней лирике без заметных сложностей. Но уже в любовной лирике 60-х и 70-х годов шире становится круг мотивов, тонь­ ше—-чувства. Гамма любви вбирает в се­ бя и сомнения, и ревность, и боль, и радо­ сти, и трудности семейного очага... В безбрежном море интимной лирики, где обо всем, кажется, сказано и уже ни­ чего не добавить, он находит свои поворо­ ты, свои слова и краски. Вот «Стихи о жен­ щине» (1966). Смысл их высказан, как это часто быва­ ет в лирике, заключительными строками последней строфы: Я это понимаю тем острей. Что сам писал Такие сочиненья.. Но повзрослел. И женщине моей Жизнь посвящаю. Не стихотворенье. «Царица»—так назвал Леонид Попов другое стихотворение о женщине, написан­ ное в пору поэтического повзросления. И оно непривычно, неожиданно. Это стихи об обреченности бунта против женщины и ее «самодержавной» власти. И вот чем кончилось «восстание»: Я, как раб, ошалев от свободы, Все, что мог, я разрушил и сжег И остался на долгие годы ^ Равноправен, смешон, одинок. Как менялся поэтический почерк Лео: нида Попова, можно проследить и на раз­ витии мотива охоты в его творчестве. В стихах 40-х, 50-х, даже 60-х годов, поэт не задумывался над нравственными аспек­ тами охоты. Охота — промысел якута, и в тайге он делает привычное дело: Над речушкой каменистой, Где я белок бью в распадке... («Над речушкой», 1957) Это говорится мимоходом, как обозначение места действия, где возникает чувство, ни­ какого отношения к охоте не имеющее. В зазывном стихотворении «Другу, рус­ скому человеку» (1946) среди других пре­ лестей родной Якутии, способных привлечь русского друга, названы «свет алмазов и тепло пушнины». В «Песне охотника» (1961) об охоте го­ ворится в традиционном духе, как о. радо­ 139