Сибирские огни, 1982, № 4

8 На другой день было вскрытие. Дыркин немного шутил про свою са­ нитарку, «осуществлявшую запой». Два дня тому его снова выбрали в местком. Чтобы помочь вместо санитарки, я надел перчатку и взял крю­ чок. Заведующий прямо тут, над телом усопшей, заявил протест: смерть должна отнестись на счет терапевтов (мы ведь тоже боролись за зва­ ние). Валентина Степановна категорически возразила. За нее вступился главный. «Мы не можем нарушать Порядок,— сказал он.—Этого нам никто не позволит сделать». Заведующий обиделся и замолчал. Расхождения диагноза на сей раз не оказалось. По дороге из морга Валентина Степановна снова ругалась с завом, а я шел сзади, и меня тошнило от них обоих и от всех нас, живых. 9 Возлюби ближнего своего, как себя. Пройди, проживи смерть его, как свою, и, может быть, ты обретешь бесстрашие, и забудешь ложь, и станешь свободным. Возлюби. Я знал: шапкой не вычерпаешь все. Будет так, и будет по-другому. Но для себя мне было два выхода: подойти ближе или отойти совсем. Я подал заявление. Шло последнее мое дежурство. В приемный покой меня не звали, я ходил по ординаторской, курил и листал старые журналы. Все было просто. А под утро вызвали в роддом. На дворе снег. Заносит протоптанные тропинки. Я смотрю на женщину (меня попросили побыть), она совсем моло­ денькая, лет восемнадцати, волосы растрепались из-под косынки. Кто те­ бя просил, глупая? Разве нас тут мало? Разве жить такая уж роскошь? Разве знаем мы уже — зачем? А женщина, ее зовут Галия, поет: На белых стволах... появляется сок... Схватки через две минуты. На самой высоте их появляется коричне­ вый затылок в нежных слипшихся волосках, чуть с каждым разом боль­ ше. Все тужатся вместе с Галией, а она уже не хочет. Она то лежит не двигаясь, молча, будто мертвая, то встрепенется, санитарки налягут жи­ вотами, а она прыснет и опять громко, заливисто: «Ах, мамочка, на са­ ночках!» Или вдруг —тихо: «Отпустите меня, зачем вы меня держите?» Ребенок. Его кладут в таз с розовой марганцовой водой, проводят ладонью по лицу. И он — чихает. Татарин с закрытыми узкими глазами. Кричит. Еще. Неохотно (надо, вот и кричу), каким-то даже кларнетным голосом. И солидно, серьезно молчит. Ну! Во мне сдвинулось, и я боюсь — вдруг исчезнет. Я жду. ' А он, ЗНАЮЩИЙ, водит голубоватыми ручками, и на плечах его растет шерсть. Господи! Я шел домой. Я улыбался, и было хорошо. В моей догадавшейся душе бродило новое вино. > ----