Сибирские огни, 1982, № 4

— Кто он тебе? — Оте-ец. Отворачивается, морщится, сигарета в поцарапанной руке. Мертвый отец лежит рядом на топчане. — Я его тормошил. Матери надо. Теперь. Эскалатор. Встал —поезжай. Позади полпути. Сошли уж вон и дя­ дя Костя, и дядя Коля, и бабушка, и другая бабушка, и дед, и та, Света из тринадцатой группы, помнишь, она лежала в гематологии, а мы ходи­ ли мимо —учиться, изучать. Помнишь, как она не улыбалась нам, смот­ рела — без ненависти, без любви, чужая, брошенная... Эй! А морг на судебке? Трупы на столах, носилках, на полу. Как тащили их за ноги, шили толстой ниткой пустые животы. Были Они? Не были? «Скажи, скажи нам, смерть, о том, в чем сомневаются, что заключе­ но в великом переходе!..» Я видел, как они умирали, я видел, я смотрел; они умирали, и это было просто. Вот в»чем дело—просто. у 7 По телевизору лупят лезгинку, лед в прожекторах, зубы да глаза — асса! — а в конце коридора за ширмой —женщина из терапии. У нее абсцесс на ягодице от уколов. Он вскрыт, но наУад, в терапию, ее не бе­ рут. Валентины Степановны отделение показательное, смертность — важнейшая цифра, а Валентина Степановна живой человек, у нее свои планы. Я позвал Валентину Степановну, мы вместе дежурим, и она сейчас честно хлопочет вокруг: уколы, капельница, кислород. Но мы уже знаем. Рядом с женщиной муж. Он держит ее руку. Он лыс, мал ростом и крепок, как хороший гриб. До пенсии она учила детей химии, а он — черчению. — Как трудно... трудно умирать! —говорит она. — Дыши, Зина, не разговаривай! — говорит он. Через стеклянную дверь —лестничная площадка, там гинекология. На площадке бабы, им видно, как старик прижимает седую голову жены к своему животу. Бабы молодые, желтопятые, на аборт. Она умирает тихо, по кусочкам. Синеют ногти, губы, клокочет в гру­ ди, булькает; слышнее, громче. Лезгинку тоже слышно, но выключать ее нельзя. Зрители перейдут сюда, к ширмам. Старик держит у носа старухи трубочу с кислородом, потом просто руку, когда Люба отключит кислород и заберет трубочку. На руке этой нет третьего пальца; наверно, думаю я, старик воевал, а теперь в том месте, где должен быть палец, видно, как тускнеет кожа на щеке стару­ хи. «Мы будем держаться, мы выдержим, все будет хорошо, и у тебя, и у меня, ведь так уже было, и ты возвращалась, и мы жили». Нет, старик. Не будет! В том-то и дело —нет. Он сидит у меня в ординаторской. Он курит. Зубы то и дело скрипят, и впервые мне не кажется, что это для других. Я даю воды. Он берет, он плещет воду на пол, он ставит стакан на стол. Третья уже сигарета. ’ — Пойду к ней. ' — Знаете... Она закрыта простыней. Он смотрит на меня. — Ничего... Откроем. Через два часа мы понесем ее в морг. По белому снегу, по холодно­ му. Небо будет плоское, в звездах, похожих на дырочки. Я разгляжу Орион и Большую Медведицу и первый раз за тридцать пять лег почув­ ствую: «Не страшно». 135