Сибирские огни, 1982, № 4

В том и собака. Я могу поверить в любую смерть. Даже Тани (это моя жена) пове­ рю, хоть и меньше, чем в чью-либо еще. А в свою— нет. Потому что бо­ юсь. Отвернусь, зажмурюсь, в иллюзию, дым, в «десять тысяч» поверю, в любое поверю вранье —лишь бы жить, лишь бы не вытаскивать голо­ ву из-под крыла. Мне будет хорошо. И моей жене будет хорошо, и доче^ ри, и главное — мне. Мне. Я — оптимист. Оптимист от страха. .Я с т р а ш н ы й оптимист. Мудридис. Ей сорок лет. Она хорошая женщина. Она умна и свобод­ на —больше, чем мне надо, больше, чем я. Рак желудка с метастазами в печень, она умрет, и она догадалась. Позавчера здесь, в десятой пала­ те, умерла Мария Петровна. Мария Петровна кормила нас, врачей, обе­ дами, пожаловалась как-то на желудок, ее проверили, прооперировали и смирились. Полгода она надеялась, а когда ослабела, дочери положи­ ли ее сюда, в десятую, рядом с Мудридис. Дыркин, как председатель месткома, посетил ее. «Ну, ничего-ничего, потерпите!» Лицо у него было испуганным. Он похлопал Марию Петровну по плечу и улыбнулся. Обод­ ряюще. Она забылась и через сутки умерла. Тогда, в ту ноч-ь, Мудридис и сказала свои слова: «Евгений Алексеевич, я все п о нимаю, я у с т а ­ ла, я н и к о м у н и ч е г о н е д о л ж н а. Вв е дит е » . Я сидел на койке. Меж нами был ее живот, там плавали кусочки опухоли — я знал это, я знал на сто лет вперед, я гладил ее по руке, Мудридис, Мудридис, моя Мудридис. Я толкал через нос зонд. Она захлебывалась, кашляла, слезы капа­ ли на мои руки —чтобы легче дышать, чтобы терпеть еще, чтобы наде­ яться. Я не могу, я не должен... А утром на обходе она уже просила забыть о ночном разговоре, про­ стите, просила, расклеилась, капельница была плохая, не так поставили, вот если бы ставила Люба, если бы Люба... Ее сын, молодой человек с усиками, заказал гроб еще до смерти. Она была родом с Украины и хотела, чтобы ее похоронили там. Гроб в тайіх случаях нужен специальный. 5 А потом был Кузнецов. Не мой. Я знал его по дежурствам. Чем выше отнимали ему ногу, тем быстрее ползла вверх чернота. Он был безна­ дежен. Он лежал в той же палате, что и Мудридис, на гой же самой кой­ ке. Теперь это была не моя палата (.мы вели ее по очереди, чтобы не терять оптимизм). Слыша в коридоре шаги, Кузнецов стонал и звал на помощь. ( Я боялся подходить. В уголках его глаз стоял белый гной. Когда веки разлеплялись, он натягивался пленочками. В шесть лет у меня был котенок с такими глазами. Я вытирал тогда ваткой гной и верил: больше он не появится. Но он появлялся. Кузнецов шел к смерти. «Ох, и зачем я только родился, несчастный!» — говорил он, поднимая лицо к потолку. Плакал, еще матерился и просил наркотиков. Но наркотики плохо уже помогали. Ночью больные просыпались и боялись спать. Чернота на бед­ ре поднялась выше паховой складки. «Сделайте укол, ну чего вы? — плакал Кузнецов.—Сделайте, я хочу умереть». Мне казалось, он нароч­ но гнусавит и не вытирает слюни, чтобы легче было его возненавидеть. Я не забыл Мудридис. Я остался в долгу. И я решился. Ночью я пришел: мы были с ним один на один. — Вы согласны, чтобы я дал вам яд? Он побледнел и перестал стонать. «Весело вы смотрите на страдающих, только не ваша ли похоть переоделась и называет себя состраданием?» 133