Сибирские огни, 1982, № 4

Я не остался. Я шел домой той же дорогой, тот же самый я. Было пять утра и пахло тополями. Я лег в постель, но не уснул. И когда вернулся в отделение, Витя уже лежал под простыней и никого с ним рядом не было. А через два часа мы стояли в морге, пахло мертвой водой, и Дыркин резал ножницами синий Витин кишечник. В двенадцатиперстной, на задней стенке, открылась вдруг большая язва, а на ней сгусток. Отсюда и бежала кровь, в которую я не верил. — Расхождение получается! — с удовольствием сказал Дыркин.— Расхождение. Я не любил Дыркина. Я питал к нему отвращение. Это был человек без затылка. Волосы с темени падали у него прямо на крепкую шею. По­ сле работы для здоровья он ходил на лыжах и больше всех на свете лю­ бил главного врача. Бескорыстно. За то, что главный. — Что будем писать в диагнозе? —спросил Дыркин, стараясь не взглянуть в мою сторону. Он уже знал, что оперировал я. — Пиши, что хочешь,— сказал зав и вышел. Я тоже вышел. Я мог бы ударить Дыркина, Я шел по двору и варил в голове суп. Я думал про свою дочь, про семерых Витиных детей, про то, как я обрадовался грыже и пропустил язву на операции, про приемный покой, где ждала меня Витина мать; я вспоминал, как глотал он вчера зонд, сам запихивая его заскорузлыми руками, и улыбался мне. В тот день я и решил. 4 - Но не ушел. Теперь-то я знаю почему. Оптимизм —вот в чем было дело. Я хо* дил, спал, ел и знал: я не умру. То есть в голову мне это приходило, и как тогда на озере, например, снаружи, я как бы понимал: да, умру,— но изнутри, сутью своей, кровью — никогда. Наоборот, внутри себя я знал точно, с детства, с самого первого сознания: я не умру. Знал, и ни разув том не усомнился. Мало того, я знал: у ме ня все будет хорошо. Это они, другие, заболеют раком, ослепнут, сойдут с ума, окажутся ро­ гатыми, схоронят родителей, детей, а мне, мне — будет хорошо. И моей жене будет хорошо, и дочери, а главное — мне, мне! Я буду жить, и в запасе всегда останется двадцать лет —вечность! Как-то на’ дежурстве мать привела девочку лет двенадцати —две ранки на предплечье: укусила собака. «Да что ж такое! — плакала мать.—Да как же это! Почему ж не везет-то нам так?! В прошлом годе коленку поранила, теперь это». После перевязки увидела бинт на руке, и снова: «Ох, ты моя бедная...» — «А если бы перелом или еще что, по­ серьезнее?» — спросила сестра. Но женщина не поняла: «Какой пере­ лом? Вот еще!» Стало быть, подумал я, те, что умерли, те, что умирают сотнями во всех точках земли, стало быть, они —от войн, эпидемий, инквизиций — справедливо?! А вот эти ранки, две ранки, у моей, мо е й доченьки, у м е н я — это несправедливо. Так? И тут я себя поймал. Я готовился презирать эту женщину, но я себя поймал. Ведь я-то, сам —тоже! Да-да, мир т а к о й . Но для других. А мне —справедливость. Ко мне справедливость. Я в это верю. Не, могу не верить. Так я устроен. Ранки болят изнутри, а человечество —снару­ жи. Потому и «ну, что ж, умер...» — помните? Снаружи. Потому и «по­ гибло целых десять.тысяч!» Будто это больше, чем пять. Будто за десять вы разволновались больше. Снаружи, как врач, как представитель рода, я знаю: человеку надо умирать. Мне жалко, но я — разрешаю. Покачаю головой: десять тысяч, надо же! Но ничего, приму. А когда это брат? Дочь? Когда о н — я?! 132