Сибирские огни, 1982, № 3

— По-разному же все всегда. Ну,.. Скажем... Есть любимые дета­ ли, есть нелюбимые... Одна запоминается красотой, другая —легкостью, третья —денежная. А есть детали нудные. Попадет чугун с песком или заизвесткованный. При обработке его поверхность становится стеколь­ ной —один блеск. Резец садится. Раковина в чугуне встретится, из нее песок высыпается. Бывает, на мелочевке провозишься —своих часов не наберешь... А есть детали... Приятно около них даже после работы ос­ таваться. Приносят в цех болванку. Кованая, с мятыми гранями, сизая, лежит она на столе перед станком. Смотришь на нее и видишь в ней форму. И кажется, что металл насторожен, ждет, чтобы ожить, чтобы заработать. Вот говорят —дерево живет. Воспринимает свет, звук, реа­ гирует на информацию. Металл тоже живет. Выдерживает нагрузки. Устает от старости. В болванке он еще совсем молодой. Берешь его, за­ крепляешь в патроне. И станок, и резцы, и руки —это не главное в ра­ боте. Прикладное. Главное —чувствовать форму. Ведь она уже в болванке есть, заложена. А я ее должен вынуть. Резцами, сверлами, на­ пильником приблизиться к ней. Не задеть, не утоньшить. А осторожно осматривать, домерять, добираться. И вот уже деталь готова. Отшлифо­ вана до стекольного блеска. Снимаешь ее со станка. Ставишь на дере­ вянный стол, потому что волокна дерева не помнут ее грани. И она жи­ вет уже своей жизнью. Говорят, какой-то скульптор сказал, что ему вроде легко свои про­ изведения создавать. Берет он кусок мрамора и отсекает от него все лишнее. Мы подходим в музее к мраморной статуе и затихаем. А здесь разве не то же самое? И токарь видит, как мучительно пробивается на свет деталь. Умершие стружки сдавливаются под подошвами —он их не замечает, держит в ладонях теплую деталь. Он ее сам достал, не ра­ нил... Потом ее от него уносят. Уносят насовсем... Я, например, люблю приходить к своей детали в сборочный цех, когда громадный станок, ■собранный под самый потолок цеха, к самым переплетениям конструк­ ций, запущен в пробную работу. И я вижу йою деталь где-то там внут­ ри станка. Станок движется, гудит. И я предполагаю, в нем место моей детальки. Посмотрю и уйду. И... я не делюсь ни с кем этими своими чувствами. Это лично мое. И увозят наши станки в Англию, Японию, Индию, Иран... И там стучит эта моя деталька... Произведение искусства живет душой скульптора. А какой жизнью живет в машине деталь? И кто останется равнодушным к совершенному станку? По-моему, отношение к нему человека даже и не определено. Я, например, в себе еще не разобрался, не знаю, на что мне интереснее смотреть: на оживающий в цехе новый станок или произведение изобра­ зительного искусства. Вот, если честно, меня не тянет учиться в инсти­ туте. Не тянет быть конструктором, начальником цеха. Я хочу знать много о токарной работе. И я думаю, зачем за партой раздергивать свою мысль? Пусть она бьется целенаправленно, осваивает то, что я люб­ лю. Я не противопоставляю токарную работу никакой другой. Даже предполагаю, что у других людей может быть к своей специальности одержимость. А если токарь хочет утвердиться своим токарным талан­ том, ведь он тоже тогда все другое не принимает. А если токарю хочет­ ся, чтобы другие'видели: это мог сделать только он. Нет, он не затаива­ ет свои секреты —они открыты. И при равных условиях он недосягаем! Как назвать это чувство? Тщеславие? А тщеславие, это плохо? И поче­ му же... совсем... плохо поощряются такие университеты —мастерство. Оно, мое мастерство, ну, вроде, не самой высокой пробы. Вот ты то­ карь—это умеешь и это умеешь. Но ты в жизни все равно как бы не­ дотянул: Не инженер, следовательно, все-таки второстепенен. В нашей жизни бытует мнение, что человек, не имеющий института, отмечен комплексом неполноценности. Поэтому... что меня спрашивать: при этом «дорне» «осенило» меня, не «осенило*? Замечена моя интуиция, не замечена? А ее некому заме­ чать. Нас всех уравняли. Вон мой сойед вал гонит. Перед его фамилией самый высокий процент выработки. На сегодняшний день он самый хо­ 39