Сибирские огни, 1982, № 3

Скакал ли конь, летел ли — не понятно... Лишь видно было: снизился — и снова Взлетел — поднялся он, остановился На выступе седьмом большой, блестящей, Всей золотой горы Кемюс Туулур, Где солнышко, родившись утром ранним, Лежало-нежилось, катаясь с боку на бок. Там стал валяться он. Пот темно-синий, с пеной. Весь напрочь сбил. Затем вскочил проворно, Исчез в той стороне, где край виднелся Восточного приветливого неба, Подобно улетающему кверху Витку-дымку из трубки-носогрейки. Вторым,— в такой вечерний час, примерно, Когда хозяева, что ужинают рано. Еще едят, из-за стола не встали, Конь закаленный, масти белоснежной, Хатан Хатарча Маган прекрасный. Лихой скакун небесной гулкой шири. Явился из-под западного края Раскинутого беспредельно неба. С трехмаховой остроконечной челкой. Серебряной и вьющейся по ветру, С разметанною надвое, широкой. Серебряною гривою в семь махов, С хвостом из серебра и беспокойным. Раскинутым, длиною в тридцать махов. Скакал ли конь, летел ли — не понятно... Лишь видно было: снизился — и снова Взлетел-поднялся он. Остановился На выступе седьмом большой, блестящей, Всей золотой горы Кемюс Туулур, Где солнышко, родившись утром ранним, Лежало-нежилось, катаясь с боку на бок. Там стал валяться он. Пот темно-синий, с пеной. Весь напрочь сбил. Затем вскочил проворно. Исчез в той стороне, где край виднелся Восточного приветливого неба. Подобно улетающему кверху Витку-дымку из трубки-носогрейки. А позже, в тот, примерно, час вечерний. Когда хозяева, что ужинают поздно. Лишь только ставят суп в горшке вариться,— С хребтом, покрытым куржэком мохнатым, С глазами, где зрачки белее снега, С щербатыми копытами, с ногами. Где две передние ноги короче, Конь Табыйар Хара явился взгляду. Бока — в звенящих ледяных подвесках. Грудь — в погремушках ледяных бессчетных. Сосульками обвешанный повсюду, С примерзшей к шерсти изморозью белой. Тот конь едва переводил дыханье. От шеи до хвоста залитый кровью, Познавший боль, последствий опасаясь,— Как бы из тела вся она не вышла. Почувствовавший ужас близкой смерти, С раздутой до предела головою, С хвостом, что стал неимоверно узок, А с брюхом, впавшим так, что все изчезло. Передвигаясь шаткими скачками. Устало спотыкаясь то и дело, С расхлябанными связками суставов, С готовой лопнуть жилою сердечной. Отчаявшийся, приунывший вовсе,— Таким тот конь приплелся-прибежал... А прибежав — не приостановился. Не сделал ни малейшей передышки, Пошел ни шатко'и не валко дальше, Исчез в той стороне, где край виднелся Восточного приветливого неба. За ним, Примерно, в поздний час вечерний. Когда хозяева, что ужинают поздно, Еще сидят, свой ужин не доели,— Нуогалдьын Кугас, голубка-лошадь, С белеющею меткой переносья, Подобный сопке, сдвинувшейся с места, Чья золотая челка, развеваясь, Топорщится в три маховых сажени, Поразметав серебряную гриву. Широкую, в семь маховых саженей. Серебряный и беспокойный хвост раскинув, Длиною в тридцать маховых саженей,— Такой, как если бы, засыпанные снегом, Копны четыре сена разметали, Перевернув, пинками поразбросив, С копытами из золота литого — Величиной с четыре круглых ступки. Перебирая ими, как взлетая. Легко поднялся и остановился На выступе седьмом большой, блестящей. Всей золотой горы Кемюс Туулур, Где солнышко, родившись утром ранним, Лежало-нежилось, каталось с боку на бок. Там стал валяться оя. Пот темно-серый, с пеной. Весь напрочь сбил. Затем вскочил проворно. Исчез в той стороне, где край виднелся Восточного приветливого неба. Подобно улетающему кверху Витку-дымку из трубки-носогрейки. Пронесшиеся так, лихие кони. Рассыпав дробный топот. Дальше мчались. Спускались постепенно ниже, ниже. Туда, где мир заклятый и подземный. По гулкому ущелью перевала, С преградами, внушительно-большому. Печально нисходящему под землю, Поэтому зовущемуся всюду — Харгыстаах Хааном Санньылгэн. Как будто — горло черного коня Вдруг перерезали единым махом. С приметной вешкой из берцовой кости Громадного богатыря-тойона, С кайлом из черепа и с позвонками шеи. Которые блестят, как рукоятка,— Принадлежали женщине матерой!— Ведет ущелье это к той преграде, Где дальше преисподняя чернеет. С червивой, бойко хлюпающей глоткой, С единой, одинокою звездою, С луною, никогда не выходящей, С не появлявшимся ни разу солнцем. С землею — гадами ползучими кишащей, А небом — смертными болезнями набитым, 121