Сибирские огни, 1982, № 3

И богатырь сказал: — Ага, готово, Сварилось это варево, однако! Он разом снял с огня котел громадный, Так брякнул — пол весь медный загудел. На стол березовый — Просторный, воеьминогий, Что с пол-аласа, с полдолины будет, Он из котла большую груду мяса. Вдыхая запах вкусный, положил. Поставил чашу красную из корня Березы древней, сделанную с толком Искусным стариком Кыадьанмыыром, Известным маетером по чашам деревянным. Была у чаши этой опояска Из меди чистой, радостная взгляду, Была у этой чаши круговая Красивая обшивка по краям. И чашку мелкую, с отлогими краями Из дерева осины он поставил. Широко-плоскую, размером с полудворье. Искусно сделанную старцем Нэлэннииром, Известным мастером по части чашек мелких. Торчком поставил ложку из березы Величной с пол-лыжи здоровенной. Что изготовил лучший мастер ложек, Хаадьанныыр, известный людям старец. Посудину принес берестяную. Скрепленную гвоздями из березы, Искусно сделанную старцем Дьоодьоннууром. Коровье молоко от первотелки Со сливками в посудине смешал. В громадном, с днищем выпуклым, с резьбою, Увитом конским волосом чороне, Что сделал мастер-старец Тумудьуку, Кумыс налитый так он сдобрил маслом — Увяз бы в нем ретивый самый конь. Затем, как только сел,— преострый ножик Рванул привычно из-за голенища: Тот ножик, что лишь мясо где увидит — Кромсать и резать будет до конца. И в этот раз — нож рассекал и резал, А богатырь, ворочая глазами. Куски — величиною с одеяло, Величиною больше рукавицы — Заглатывал, вытягивая шею, И в раж входил, пьянея от еды. В один присест сожрал он все, что было, И так наелся — кожа растянулась, И все застежки сами расстегнулись На сытом богатырском животе. В зубах поковырял он костью острой. Напился вволю старого кумыса, Кумысом свежим свой обед закончил. Довольный, развлекаться в мыслях стал... А той порой — окраски темно-серой. Ночь-матушка, не давшая, ни разу . . . 104 Поймать себя за темный хвост Иль гриву. Со свечками, где звезд — сорок четыре, И с фонарями, где звезд вдвое больше. Орудием избрав гром бесконечный, Махалкой — молнию отчаянного блеска. Подгрудком — сумерки, скрывающие землю,— Тьму-тьмущую тащила на спине. Потемки-вьюки у нее тугие. Тьма — одеялом стелется бессветным. Ужасный мрак — глухое покрывало, Серьгою в ухе — месяц серебристый. Щека ее — сверканье новолунья, Чолбон — звезда зеркальная Венера — Мерцающий светильник путеводный, Падучая звезда — тугая плетка. И вот, когда она совсем вернулась Со стороны приветливого неба, Разлившегося бесконечным морем. Рябящего, как пух груди глухарки. Где высятся ветвистые деревья. Трава со всею мощью вверх стремится, Где почва бесконечно плодородна. Где небо с белым облачным подолом, А воздух для дыхания легчайший... Так вот, от моря дальнего нахлынув. Ночь растеклась и землю всю объяла, И песню колыбельную ей спела, И— застегнула все ее углы. Тогда-то богатырь зевнул устало. Постель расшитую раскинул вдоль по лавке. Расшитую подушку взбил-набросил. Расшитое расправил одеяло. Потом подпрыгнул — скинул всю одежду И стал нагим, как без коры шершавой Белеющее мощное бревно. Блестящеликий, бросился он навзничь, Лицом белея, доброго здоровья. Как человек, что вдоволь насладился. Похрапывать по-богатырски стал. Не так, как современные спят люди — Без охов, вздохов спал, не просыпаясь, Не кашлянув и не чихнув ни разу. Ни разу он во сне не повернулся И голову его кошмар не мучил. Тревожную ночь, матушку-хотун, С тремя неуловимыми жердями. Что при подледной неводьбе пригодны, И четырьмя задвижками из снов, Проспал единым сном он беспробудно. Когда ж проснулся, увидал: повсюду Лучистое и ласковое солнце, Светясь, как дно ведра берестяного. Большого, опрокинутого в травы, Всходя-расплескивая свет свой превосходный, От побережья неба-океана Подтягивалось к высоте деревьев, В пути, как будто тростью подпираясь, Чуть задержалось за горой громадной, Где даже бог не миновал привала У грани неба, близкого к земле, Которое цветет, как яркий веер. Лучами зорьки светлой, долгожданной —